Московская сага (Книга 1)
Шрифт:
Играло несколько оркестров. Они перекрывали постоянно возобновляющуюся канонаду с залива. Что касается большевитских аэропланов, то в общем гаме, пороховом и медном громе их моторы были вообще не слышны, а сами они казались каким-то ярмарочным аттракционом, хоть и слетали с них порой смертоносные пакеты и листовки с угрозами "красного фельдмаршала" Троцкого.
Настроение было праздничным. Никита не верил своим глазам. Вместо зловещих ожесточенных заговорщиков, ведомых вылезшими из подполья белогвардейцами, он видел перед собой что-то вроде народного гульбища, многие тысячи, охваченные вдохновением.
Странное место.
С трибуны долетали крики ораторов:
– ... Товарищи, мы обратились по радио ко всему миру!...
– ... Большевики врут про французское золото!...
– ... Советы без извергов!...
Едва ли не каждая фраза прерывалась громовым "ура".
– Слово имеет предревкома товарищ Петриченко!...
Из черных шинелей на трибуне выдвинулась грудь, обтянутая полосатой тельняшкой. Простуды не боится. Из маузера отсюда не достанешь. Может быть, кто-то из наших, из одиннадцати, сейчас целится?
– Товарищи, ставлю на голосование вторую резолюцию линкоров! Ультиматум Троцкого отклонить! Сражаться до победы!...
Потрясенный Никита смотрел вокруг на ревущие единым духом глотки. Победа! Победа! Потом спохватился, стал и сам размахивать шапкой и кричать: "Победа". Кто-то хлопнул его по спине. Усатый бывалый военмор с удовольствием взглянул в его молодое лицо.
– Поднимем Россию, браток?!
"Ура", - еще пуще завопил Никита и вдруг похолодел, почувствовал, что кричит искренне, что втянут в воронку массового энтузиазма, что именно здесь вдруг впервые нашел то, что так смутно искал все эти годы со штурма "Метрополя" в 1917 году, когда семнадцатилетним мальчишкой присоединился к отряду Фрунзе, - порыв и приобщение к порыву.
Да ведь предатели же, мерзавцы, под угрозу поставили саму Революцию ради своего флотского высокомерия, избалованности, анархизма, всего этого махновского "Эх, яблочко, кудыт-ты котисся"! Какие еще могут быть порывы и сантименты в отношении этого сброда?!
Открылись двери собора, на паперть вышел священник с крестом, стали выносить гробы с погибшими при отражении вчерашнего штурма. Оркестр заиграл "Марсельезу". Моряки обнажили головы. Лазутчик Градов тоже снял шапку. Момент всеобщей скорби, мороз по коже, дрожь всех мышц - вот, очевидно, предел всей этой вакханалии, четыре года злодейств во имя борьбы со злодейством, набухание слезных желез... Да ведь это вокруг тебя Новгородское вече, свободная Русь, и ты ударишь им в спину!...
... После того, как все было кончено, Никита, в числе трех уцелевших из дюжины отряда особого назначения, был награжден золотыми часами швейцарской фирмы "Лонжин". Затем его госпитализировали. Несколько дней он метался в бреду и беспамятстве; лишь на мгновение выныривая к обледеневшим веточкам и снегирям за окном Ораниенбаумского дворца.
Никто никогда не говорил ему ни о характере, ни о подробностях той горячки. Он просто выздоровел и вернулся в строй. Кронштадтской темы предпочитали не касаться в военных и партийных кругах, хотя и ходили смутные слухи, что у самого Ленина на этой почве разыгралась форменная истерика. Якобы визжал и хохотал вождь: "Рабочих расстреливали, товарищи! Рабочих и крестьян!"
Никто,
Вероника, дочь известного московского адвоката, была женой Никиты уже третий год, и, конечно же, она знала немало об этой тайной ране своего мужа, хотя и понимала, что знает не все. В последние две недели, после командировки, она стала серьезно опасаться за состояние его нервов. Он почти не спал, ходил по ночам, без остановки курил, а когда отключался в каком-то подобии сна, начинал бормотать заумь, из которой иногда выплывали, словно призраки, фразы, выкрики и печатные строки кронштадтской вольницы.
"... от Завгородина - двухдневный паек и пачка махорки; от Иванова, кочегара "Севастополя", - шинель; от сотрудницы Ревкома Циммерман - папиросы; от Путилина, портово-химическая лаборатория, - одна пара сапог..."
"... Полное доверие командиру батареи товарищу Грибанову!..."
"... Куполов, ебена мать, Куполова-лекаря не видали, братцы?..."
"... команда пришла в задумчивость, нужна литература для обмена с курсантами..."
"... Подымайся, люд крестьянский!
Всходит новая заря
Сбросим Троцкого оковы,
Сбросим Ленина-царя..."
"... Ко всем трудящимся России, ко все трудящимся России..."
Однажды она, набравшись смелости, спросила его, не стоит ли ему выйти из армии и поступить в университет, на медицинский факультет, по стопам отца, ведь ему всего двадцать пять, к тридцати годам он будет настоящим врачом... Как ни странно, он не кричал на нее, а только лишь задумчиво покачал головой поздно, Ника, поздно... Похоже, что он вовсе не возраст имел в виду.
Наконец они подошли к калитке дачи, на которой, как в старые времена, только без ятей, красовалась медная табличка с гравировкой "Доктор Б. Н. Градов". За калиткой мощеная кирпичом дорожка, описывая между сосен латинскую "S", подходила к крыльцу, к добротно обитым клеенкой дверям, к большому двухэтажному дому с мансардой, террасой и флигелем.
Переступая порог этого дома, всякий подумал бы: вот остров здравого смысла, порядочности, сущий оплот светлых сил российской интеллигенции. Градов-старший, Борис Никитич, профессор Первого медицинского института и старший консультант Солдатенковской больницы, считался одним из лучших хирургов Москвы. С такими специалистами даже творцы истории вынуждены были считаться. Партия знала, что, хотя ее вожди сравнительно молоды, здоровье многих из них подорвано подпольной работой, арестами, ссылками, арестами, ранениями, а потому светилам медицины всегда выказывалось особое уважение. Даже и в годы военного коммунизма среди частично разобранных на дров дач Серебряного Бора градовский дом всегда поддерживал свой очаг и свет в окнах, ну а теперь-то, среди нэповского процветания, все вообще как бы вернулось на круги своя, к "допещерному", как выражался друг дома Леонид Валентинович Пулково, периоду истории. Постоянно, например, звучал рояль. Хозяйка, Мэри Вахтанговна, когда-то кончавшая консерваторию по классу фортепиано ("увы, моими главными концертами оказались Никитка, Кирилка и Нинка"), не упускала ни единой возможности погрузиться в музыку. "Шопеном Мэри отгоняет леших", - шутил профессор.