Московские эбани

Сулима Елена

— Так в чем же дело?

— Пинджо обманули. Нагло обманули. Мне и в голову не пришло проверить! Закрутилась тут с этим бизнесом, когда она пыталась посоветоваться, сказала ей, чтоб разбиралась сама. Она сказала: очень хорошие люди, связанные с авиалиниями легко перебросят мои картины. Из любезности. И что это за любезность такая?..

— И сколько картин?

— Триста. Там и масло и пастели. Только двадцать пять она оставила, чтобы не закрывать галерею. И только страховочная цена была у них от пятисот, до тысячи долларов.

— По тысяче долларов! Мама, но получи хотя бы страховку, а картины ты же восстановишь!

— А картины… Восстановить их труднее всего, — Виктория подтянула колени и уткнулась в них. Митя

растерялся. Он присел к ней на диван, обнял маму за плечи и, помолчав, предложил:

— Но у тебя же есть проспекты, фотографии. Ты по ним сделаешь копии. А деньги надо скорее получить.

— Вот видишь, — просипела Виктория — и тебя волнуют больше всего эти деньги! А моя жизнь, моя-я! — она всхлипнула, — В-все кончилось во мне! Голос её сорвался, и она продолжила почти шепотом: — Я не смогу повториться! Мне копию самой себя сдела-ать трудне-е. Я-а больше… — Она прервалась. Тишина. Сын покачивал мать, как она его в детстве, что-то напевая ей похожее, на её же колыбельную. Виктория чуть успокоилась и заговорила более трезвым голосом: — Да и деньги нам не получить… Пинджо не знает нюансов наших благодетелей — а там была оформлена чистая липа! Страховка оказалась поддельная. Я проверяла. И все координаты, что они ей оставили — все неправда. Нет таких адресов. Она говорит — они ещё в моем доме на острове — жили дней пять… Даже документы у них никто не проверил. Они же — мои тайцы, наивные, как пионеры! Там же думают по другому! Но как думает тот, кто своровал мои картины мне совершенно непонятно! — встала, села за стол и, положив перед собою белый лист, машинально начала выводить какой-то человекообразный иероглиф. — Он лучше бы что-нибудь другое своровал, что ему точно принесет доход. — Продолжила, помолчав, — И в основном пастели! И наши своровали! Наши! Да что они понимают в них?!

— Ну что ж, мам, поздравляю тебя! Выходит, что вор зашел в твою галерею и сошел с ума от твоих картин. Значит, ты действительно сильный художник!

— Спасибо дорогой! Лишь благодаря этому безумцу ты понял, что твоя мама хоть что-то из себя представляет. — Она перевернула лист бумаги и машинально продолжила свои наброски.

— Слушай, а в ИНТЕРПОЛ есть следователи психиатры?

— Но Митя! В Таиланде не действует ИНТЕРПОЛ! Поэтому там и скрываются бандиты, чуть ли не всего мира. А ведут они себя там так тихо, что и не вычислишь! Хотя про психиатров ты не зря вспомнил. Этот тип уже сделал одно ритуальное сожжение моей картины. Палтай говорит, что он словно что-то понимает не по европейски, а по… Это даже уже не буддизм. Это наверняка Палтай навеял на него своим мистицизмом. Он говорит, что в сущности кражи нет. Говорит, что мои работы не идут ко мне, а ведут меня. Я уже ничего не понимаю! Я оторвалась от их философского поля. И не там и не здесь…

— Мама, — Митя, забыв, что давно бросил курить, взял из валяющейся на полу пачки её сигарету и закурил: — Меня пробило! А вдруг этот человек так влюбился в тебя, что…

— Что?! — Снова взвилась Виктория и села: — До какой же степени можно не уважать меня, не считаться со мною!.. И это называется любовью?!

— Успокойся, успокойся мама. — Митя принес ей вина, откупорил бутылку, налил в бокал и поднес к её дрожащим губам, как подносят лекарство. — Ты же у нас настолько такая крутая, что кому-то наверняка захотелось довести тебя до слез. Вот он и добился. Вспомни, кого ты могла так достать?

— И там и здесь… Везде я соблюдала страх. Как бы тебе сказать, страх потерять себя, растворившись в не своем. Нет. Я боялась нарушить свой ли, чужой путь…

— Сквозь кого ты прошла в очередной раз?

— Я не хожу сквозь людей, это они пытаются прорваться сквозь меня и оставить во мне свистящую дыру. Да и то в последние годы я как бы старалась быть вне материи… Понимаешь, словно тело у тебя прозрачно… Но подожди… — она сосредоточилась, глядя на небо

за окном, (как остро ей сейчас не хватало горы, её спокойствия, сливающегося с небом.) — Картины-то забрал русский, полный, как Будда! Сейчас… Надо мне взглянут в глаза одному типу. — Она взяла телефон и позвонила своей подруге Вере, ровным голосом попросила её устроить у себя вечеринку и пригласить кого-нибудь из малознакомых мужчин, упомянув, как бы между прочим, Вадима. Потом отключила трубку и вновь уткнулась лицом в подушку.

Наступило завтра — с четкостью робота Виктория отработала день в офисе, ничем не выдав себя. Вернулась домой в четыре часа и почувствовала ужасающую пустоту. Надо было цепляться хоть за какое-то действие, чтобы не раствориться в ней без остатка. Вдруг вспомнила, что давно оплатила приход замерителя найденного ею полуподвала, но он так и не объявился. Она позвонила в БТИ, оказалось её квитанцию потеряли. Пообещали звонить, когда найдут. Положив трубку, Виктория рухнула как подкошенная. Одна половинка мозга тянула к самоубийству, другая твердила, что она сошла с ума, надо выпить успокоительное встать и действовать. Конфликт двух половинок так измотал её, что она заснула. Проспала восемнадцать часов, проснулась на следующий день в полдень, огляделась невидящим взглядом. Взяла четки, попыталась вспомнить мантры, но не смогла ничего вспомнить, кроме: "Ом падме хум." Прочитала сто восемь раз, достигнув совибрации звуку всем организмом. И снова заснула. На работу идти было не надо — четверг.

В пятницу отработала как обычно. Вечером за ужином Митя занимал её рассказами о том, смешном, что происходило у него на съемочной площадке. Но к ночи пришла после вечеринки его Аня, и Виктория услышала сквозь тонкую перегородку ворчливый, но тоненький голосок:

— Странная у тебя мама какая-то, говоришь, что заграницей работала — а никаких денег у вас не чувствуется. У вас даже пылесос старый! Может, она где-то в других местах была?

— В каких ещё других?!

— Мало ли… Вот мой дядя в тюрьме сидел, а мне говорили, что он в Африке работает.

Виктории вскочила с дивана, на котором постоянно спасалась, как на острове в штормовую погоду, но тут же безвольно упала назад.

На следующий день было воскресенье. Виктория встала необыкновенно рано и начала генеральную уборку. Митя ушел к себе в студию, Аня смотрела в его комнате телевизор. Виктория сама, понимая, что выглядит некрасиво, постоянно дергала Аню:

— Аня! Помогите мне снять шторы!

— Вы хотите повесить жалюзи?!

— Жалюзи не для нашей погоды. Я хочу шторы простирать. — Отвечала Виктория менторским тоном.

Едва Аня усаживалась перед телевизором вновь, Виктория звала: — Аня, помогите мне передвинуть холодильник, он явно стоит не на месте.

— Ураган! — не выдержала Аня после перестановки мебели на кухне. И пробурчав себе под нос ещё нечто-то нечленораздельное и недоброе, уселась перед телеэкраном.

— Аня, я хочу перебрать антресоли, мне нужна ваша помощь.

— Но Виктория! Идет мой любимый сериал! — отрезала Аня.

— Какой сериал, Аня?! Вы же учитесь в Университете?!

— А что?! Разве из-за этого я не имею права смотреть телесериал?!

— Я поживу у вас? — В ответ на удивленный взгляд матери наполовину спросила, наполовину продиктовала Виктория.

— Что случилось?!

— Ничего. Я просто устала.

— Проходи, проходи. Я всегда говорила, что когда-нибудь сын выживет тебя из дома.

— Сын здесь не причем, мама. Я просто устала от одного и того же, Виктория скинула куртку, разулась и прошла босиком в комнату.

— В гости, значит, пришла? — отец мельком взглянул на неё и снова уставился в телевизор.

— А мы поздно позавтракали, — мама Виктории сменила тон с воспитательного, на тон рассеянной хозяйки, которую нежданный гость застал врасплох: — Обед — часа через четыре. Что ты хочешь перекусить?