Московские повести
Шрифт:
Лазарев как будто понял мысли Лебедева. Улыбнулся и искоса посмотрел на своего спутника.
— Опять небось, Петр Николаевич, про то, почему физика тянет к себе таких трезвых людей, как я?
— Да не такой уж вы трезвый, Петр Петрович! Вы еще в свою медицину можете вернуться или еще в какую-нибудь сторону уйти. Для вас физика — средство, а не цель. Для меня физика — все, она сама по себе для меня самое интересное. А для вас она ключ к каким-то неизвестным тайнам... Я для физики могу и в рабство пойти... А вы?
Лазарев не ответил. Они вышли на шумную Тверскую. Еще недавний Новый год чувствовался в нарядных витринах магазинов, в афишах театров и кинематографов. В витрине огромного часового магазина фирмы «Павел Буре» хоровод часов показывал, где, в какой части света, когда начинается Новый год.
Лебедев и Лазарев остановились на углу, пережидая, когда сверху, от генерал- губернаторского дома, скатится с грохотом трамвай.
По снегу цвета шоколадной халвы легко скользили санки лихачей и извозчиков. Кони, еще не успевшие привыкнуть, со страхом вздрагивали, когда мимо них проносились редкие автомобили: маленькие кареты «пежо» или блещущие никелем фонарей «лорен-дитрихи». На перекрестках стояли городовые в черных шинелях с яркими оранжевыми шнурами от револьверов.
Физики не спеша пересекли Тверскую и пошли по Камергерскому.
Перед Художественным театром толпилась очередь студентов и курсисток, ожидая продажи билетов на верхний ярус. Эти билеты театр продавал только в день спектакля и только для учащейся молодежи. Напротив театра через весь фасад двухэтажного дома шла огромная вывеска: «Дамский салон профессора Густава».
— Да-да, — сказал Лебедев, продолжая давно уже начатые размышления, — парикмахер не только называет себя профессором, он и чувствует себя большим профессором, чем мы с вами. И парикмахеры могут совершенно свободно обсуждать свои профессиональные дела. Вы обратили внимание, Петр Петрович, сколько у нас в Москве есть обществ взаимопомощи? Я как-то недавно искал в адресной книге адрес одной фирмы, что делает приборы, и поразился тому, как в каждой профессии люди стараются помочь друг другу. Оказывается, есть общества взаимопомощи фельдшеров и фельдшериц и отдельно общество ветеринарных фельдшеров... Есть общества взаимопомощи домашней прислуги, оркестровых музыкантов, коммивояжеров, есть даже общество взаимопомощи духовных певцов... А слыхивали ли вы, чтобы было общество ученых, целью которого было бы помогать друг другу? В науке, в общественной жизни, в устройстве житейских дел... Я никогда не встречал более разъединенных людей, нежели ученые. Даже в Германии, с ее дурацкими ферейнами, с идиотским буршизмом, когда старый хрыч надевает корпорантскую шапочку и изображает из себя студиозуса, и там каждый ученый работает и живет, спрятавшись в скорлупу своей лаборатории, своего кабинета. А у нас, у нас так вовсе...
— Ну, Петр Николаевич!.. И вы говорите такое накануне татьяниного дня! Так сказать, день братства и единения всех питомцев Московского университета независимо от чина и звания, возраста и положения...
— Ах, глупости это все! Хотя я и не кончал Московский университет, но почитаюсь уж как-то принятым в число его воспитанников. Все же лебедевская лаборатория вроде и неотделима от университета! Но какое же единение может быть у меня, скажем, с графом Леонидом Алексеевичем Комаровским... И не в том дело, что он — граф, а я — купеческий сын, что он — профессор международного права, а я — профессор физики... Он же политик, а не ученый! Октябрист, единомышленник и друг Александра Ивановича Гучкова, статейки пишет на политические темки, судьбы России решает... А по мне, что октябристом быть, что социал-демократом — все равно! Я ученый, меня занимает физика, а не политика! Я от политики одного хочу: не мешайте заниматься наукой тем, которые к этому имеют призвание! Вы как, Петр Петрович, к Гопиусу относитесь?
— Да, по-моему, при всех своих странностях очень способный человек. Только как-то разбрасывается...
— Да, очень способный! Вот он — один из тех, кого погубила политика.
— Да, поговаривают, что Евгений Александрович — красный, красный...
— Да какое мне дело до его цвета! Тут как-то несколько лет назад заходил ко мне с ректором попечитель Варшавского учебного округа. Варшавскому университету нужен был профессор физики, и он спрашивал мое мнение об одном химико-физике. Я ему говорю, что прекрасный ученый, окажет честь любому университету. А попечитель меня вдруг спрашивает: «А он не красный?» Я тогда беру со стола спектроскоп и протягиваю ему... А этот болван в жизни спектроскопа не видел! Он мне: «Что это такое?» Я ему отвечаю: «Это, ваше превосходительство, прибор, называемый спектроскопом. Вот он может определять цвет. А я цвет не определяю, мне это вовсе не интересно». Поперхнулся превосходительный дурак и выскочил... Меня потом ректор укорял: Дескать, что же вы с генералом так обошлись?.. А я правду сказал: мне цвет убеждений человека безразличен. А если вам не безразлично, так нечего притворяться! Завтра вот будет сплошное притворство! И никакого равенства! Студенты будут пиво и портер пить в общем зале у Оливье. Там на пол опилки насыплют, со столов скатерти уберут, вместо хрусталя дешевенькое стекло поставят... А в отдельных кабинетах на крахмальных скатертях статские простые и статские действительные будут попивать мартель да клико, заедать икоркой от Елисеева... А потом, вытерев губы, выйдут в зал брататься со студентами и петь с ними «Гаудеамус игитур»... Противно! А еще противнее делать вид, что мы все, профессора университета, сообща любим науку и альма-матер нашу и готовы за нее в огонь и в воду! В действительности же за орденок, за звание продадут эту матер с потрохами!
— Ну, ну!.. Вы сегодня желчны больше, чем обычно, Петр Николаевич! Конечно, университетская профессура не бог весть какой храбрости, но все же люди это вполне порядочные и чувство корпоративности у них сильно...
— Чувство порядочности, заключенное в рамках холуйства-с!.. И дай бог, чтобы при нас это чувство не подверглось жесткому опыту. Мы с вами, Петр Петрович, экспериментаторы и знаем: все проверяется опытом, только опытом...
Что завтра в Москве предстоит большое событие, чувствовалось во многом. На Большой Дмитровке, около «Ляпинки» — большого трехэтажного студенческого общежития, построенного купцом Ляпиным, — не расходилась оживленная толпа студентов.
По Неглинной, направляясь к ресторану «Эрмитаж», слоноподобные битюги тащили сани, груженные бочками с пивом, ящиками с дешевым вином и снедью, которые появлялись у брезгливого мосье Оливье лишь раз в году — 12 января...
Кузнецкий мост был, как всегда, оживлен. К магазину Аванцо, на котором красовалась откровенная вывеска «Предметы роскоши», подкатывали парные сани с фонарями на крыльях, автомобили, похожие на странных черных жуков с посеребренными усиками. В витрине ювелира Фаберже на черном бархате лежали жемчужные цепи, бриллиантовые диадемы, бабочки, сделанные из золота и драгоценных камней. В этом пышном ряду магазинов, где продавались картины, меха, парижские туалеты, гаванские сигары, цветы из Ниццы, часы из Швейцарии, профессорски-старомодно выделялся магазин Ф. Швабе. В его витрине стояли цейсовские микроскопы, электрофорные машины и лейденские банки, гальванометры, манометры, амперметры... В магазине было тепло, пустынно.
Старший приказчик почтительно поздоровался с известным клиентом.
— Не прибыли еще-с, Петр Николаевич... Из Иены заказанный товар почему-то задержался, ожидаем со дня на день. Вы не извольте беспокоиться: как только прибудут, пошлю к вам в университет мальчика с уведомлением-с...
На улице Лазарев с тревогой посмотрел на профессора.
— Давайте, Петр Николаевич, назад на извозчике...
Рыжая лошадка лениво делала вид, что она бежит. Лебедев молчал всю дорогу. Только тогда, когда они уже ехали по Газетному переулку, он вдруг прервал молчание: