Московские повести

Разгон Лев Эммануилович

Но, помимо всего этого, сильнейшее впечатление на Штернберга произвела сама личность Бины. Очевидно, что для нее работа в партии была сама жизнь, самое главное выражение себя. Она в этом чем-то, при всей несхожести биографий, напоминала Штернбергу Софью Перовскую. Никакой жертвенности не чувствовалось в ней. Бина весела и жизнерадостна, для нее работа в партии — радость, счастье.

В разговоре Бина иногда упоминала Алексея — своего мужа. Упоминала в связи с партийными делами. И Штернберг ощутил неожиданную и острую зависть к этому незнакомому счастливому человеку. Жить рядом двум большевикам, двум людям, соединенным не только любовью, но и идеями, стремлениями,

одной партией!.. Почему, черт возьми, он лишен этого счастья?! Ну, сбежит Варя из ссылки — и все равно не будет у них той естественной, обычной семейной жизни, как у Лобовых.

— Хорошо, Павел Карлович, что познакомились! Все мы, профессионалы, живем, в общем-то, не по-человечески! Избегаем людей, работаем не там, где хотим, а в «Копейке», встречаемся не с теми, с кем бы хотелось. И странно и тяжко знать, что вокруг твои товарищи, и не иметь возможности встречаться с ними... Ну, вам трудно иметь связи с рабочими. А с партийцами-интеллигентами? Вы кого-нибудь знаете? Знакомы домами?

— Да ни с кем я не знаюсь! Вот сейчас наш университетский Михаил Николаевич Покровский за границей живет. А когда работал в университете, раскланивался с ним на совете — и всё знакомство. Хотя и знал, что он — большевик. Мои единственные дружеские и, как вы, вероятно, знаете, семейные связи — Яковлевы. Их в Москве нет, и неизвестно когда будут. А с Мстиславом Петровичем, глубоко мне приятным человеком, я встречаюсь только, так сказать, по долгу службы...

— Ну, дорогой Павел Карлович, не всегда же так будет! И на нашей улице наступит праздник! Я так всегда говорю Алексею, когда у него появляется настроение вроде вашего. Ничего, теперь заживем веселее.

ДЕЛА ТЕКУЩИЕ

Наконец! На письме штемпель Томска. 18 февраля 1912 года. Как и было условлено, университетский лаборант извещал многоуважаемого Павла Карловича Штернберга о том, что таблица с итогами годичного наблюдения за видимостью Венеры в пределах города Томска в феврале выслана всем обсерваториям Российской империи... Так! Значит, Варя бежала! Поедет ли она сразу за границу или заедет в Москву? Это Варя должна решать по обстоятельствам, списавшись через посредников с Николаем. Теперь следовало набраться терпения и ждать.

В яковлевском доме на Пресне приподнятое настроение. Еще неизвестно, появится ли Варвара здесь, но уже то, что она не в Нарыме, а на свободе, радовало старших Яковлевых. Штернберг у них бывал чаще обычного, часами сидел в мастерской старого ювелира, хохоча над саркастическими рассказами Николая Николаевича о своих богатых и знатных заказчиках.

...Объявилась Варвара. Сначала были короткие письма и цветные открытки, присылаемые от «Ольги Николаевны» из разных городов. Потом долгое и мучительное молчание. А затем в телефоне задыхающийся от радости голос Николая Николаевича:

— Что же вы, Павел Карлович, нас, стариков, совсем забыли? Понаведовались бы, что ли.

Штернберг не только «понаведовался». Он переехал в давно ставший ему родным дом Яковлевых на Пресне. Конечно, Варвара не поселилась в родительском доме. Охранка ее искала, и Николай Николаевич часто показывал Штернбергу в окно на задумчивую фигуру господина, читающего газету в соседней подворотне.

— Ну, пока у вас, у революционеров, — смеясь, говорил старик, — такие серьезные враги, можете разводить свою преступную деятельность! У каждого из этих дураков на лбу написано, что он из Гнездниковского!

Штернберг

не разделял оптимизма и смешливости отца Вари. Пока Варвара была за границей, он был спокоен и каждое утро думал. «Ну вот, прошел еще один день — и Варвара цела и не надо за нее бояться». А теперь знал, что за Варварой охотятся: филеры, подлецы в синих мундирах, городовые. Она для них — дичь, которую надо затравить. С Варварой Штернберг чаще всего встречался на конспиративных квартирах, куда он шел, путая возможные за ним слежки, глухими переулками, через проходные дворы — вот когда ему пригодились «теодолитные съемки», его необыкновенная память!

Варвара объяснила Штернбергу, почему за последний год так увеличилась корреспонденция, за которой приходил Друганов. Она дала адрес Штернберга Покровскому и другим большевикам, которым надобно было срочно и надежно связаться с Московским комитетом.

— Так что, — говорила она, — тебе не следует теперь жаловаться на изоляцию, на то, что ты никого не знаешь и тебя никто не знает. Когда у нас будет легальный комитет и даже печатные партийные билеты, тебе не нужно будет доказывать, что ты — не беспартийный...

Варвара занималась больше всего делами столичной партийной газеты «Правда». Даже легальные, не конфискованные номера газеты полиция запрещала продавать в газетных киосках; запретила хозяевам всех чайных и трактиров, покупающих для своих посетителей газеты, приобретать «Правду». Яковлева предложила, чтобы рабочие перестали посещать чайные, где нет «Правды». После этого хозяева чайных переплачивали мальчишкам-газетчикам, лишь бы у них всегда были свежие номера рабочей газеты. Но всего этого, говорила Варвара, недостаточно. Заграничный центр, Ленин считают необходимым, чтобы в Москве начала выходить такая же рабочая большевистская газета, как «Правда». Дело не простое... Из московских большевиков Варвара теснее всего была связана с Лобовым. Между Биной и Лобовым шла активная переписка. Бина была в Питере, он в Москве, такая переписка между мужем и женой, конечно, была естественна. Штернберг как-то спросил у Варвары, можно ли ему познакомиться с Лобовым. Очень ему приятна была Бина, ему нравились отношения этой семейной партийной пары. Варвара слегка задумалась над его вопросом.

— Алексей законспирирован не меньше тебя, пожалуй. Через него идут непосредственные связи с центром, он старается никого из партийцев не принимать, кроме самых необходимых случаев... Конечно, профессору астрономии незачем ходить на квартиру репортера из «Копейки», да еще находящегося под подозрением у полиции. Но при случае я вас познакомлю. И он говорил, что интересуется тобою. Встретитесь на каких-нибудь торжествах.

— Это каких же?

— Забыл, какой год настает! Трехсотлетие дома Романовых! Будет такой звон! Ну, и мы постараемся использовать это торжество! Наверное, у вас в университете тоже организуют ликование. Молебствия, речи, ордена... И тебе, может, орден дадут, а? Вот смешно-то будет!..

Штернберг ничего смешного не находил в том, что ему могут повесить какой-нибудь орденок. И придется писать ректору и попечителю официально-благодарственные письма с изъявлением чувств по поводу награды, которой его удостоил государь император... Тьфу, гадость какая!..

Больше всего московским большевикам хотелось отметить трехсотлетие романовской династии выходом ежедневной большевистской газеты в Москве. В питерской «Правде» появилось письмо «московских рабочих» о том, что в Москве нужна рабочая газета, уже стали появляться в «Правде» списки пожертвований в фонд московской газеты.