Московские тени

Сенчин Роман Валерьевич

– Какой Кац? – не поняла Елена.

– Ну, мэр наш, естественно. Говорят, у него настоящая фамилия – Кац.

– Правда? – жена изумлена. – Да ну брось…

– Да все говорят, Лен!

– Никогда не слышала… Нет, вряд ли.

– Почему? Они все, хе-хе, в свое время меняли фамилии. – Маркин достает из холодильника бутылку «Привета», в которой поплескивается грамм сто. – А помнишь, мы по телику смотрели, как он в какой-то синагоге стоял, с шапочкой на макушке?

– Да, помню, – подавленно кивает Елена.

Маркин

же, наоборот, почему-то радуется:

– Ну вот! Что ж тогда…

– Его и в церквах сколько раз показывали, – не сдается жена. – На прошлую Пасху, например, на Рождество…

– А-а, – морщится Маркин и наполняет рюмку, – ни черта в них, по-моему, не разберешься. Давай лучше выпьем!

* * *

Бутылки пусты, селедка кончилась. Жена прилегла на диванчике, Маркин сидит за своим рабочим столом, курит. Ему хорошо, но хорошо как-то тупо, бездеятельно. Обволакивает непреодолимая вялость. Завтра утром вялость превратится в тяжелые корки… Хочется в постель, поглядеть телевизор, постепенно засыпая.

Елена сдержанно улыбается, ловит взгляд мужа. Ее темные глаза блестят, точно у пятнадцатилетней девчонки, на щеках – соблазнительные ямочки. Губы чуть шевелятся, как будто беззвучно говорят что-то. Маркин смотрит на нее, тоже пытается улыбнуться… Он тушит окурок и пересаживается рядом с ней.

– Можно потрогать твое теплое гнездышко? – спрашивает тихо и просовывает руку между ее ляжек.

Жена разжимает ноги.

– Какой ты пошляк стал, Алеша! – Вроде тон шутливый, но Маркину и самому становится неприятно от своих слов.

Он убирает руку:

– Пойдем спать.

– А фильм?

– Лежа будем ждать. Еще больше часа…

– Давай еще немного здесь, – просит Елена.

Маркин включает радио. Крутит колесико настройки, путешествуя по волнам. Повсюду музыка, надоевшие попсовые песенки, фальшивая бодрость диджеев. Наконец, нечто другое – какой-то деловой разговор. Маркин остается на этой волне, прислушивается.

– Вот есть утверждение, – приятный тенорок молодого мужчины, – что у Господа Кришны лотосные стопы. Из чего вытекает это утверждение?

– М-м, – мычит в ответ другой, хрипловатый, слегка ленивый голос; такие голоса обычно у пожилых, очень начитанных и умных профессоров. – На это можно дать множество ответов, и все они будут верными. Начнем с того, что ноги Господа никогда не покидают Кришналоки, которая похожа на цветок лотоса…

– Ребята работают, – усмехается Маркин, кивая на радио, – вещают сутками напролет.

– Что это? – спрашивает жена.

– Кришнаитское радио. Вот «Маяк» или «Радио России» не найдешь, а эту фигню – пожалуйста!

– …Подошва ног Господа Кришны, – продолжает тем временем профессорский голос, – красного цвета, как лепестки лотоса, и, кроме того, несет на себе знак лотоса…

Жена поднимается с диванчика:

– Ладно,

пойдем в комнату. Лучше телевизор посмотрим.

* * *

Дочка громко сопит во сне, и Елена сразу обеспокоилась:

– Неужели простуда начинается?! Я сегодня еще днем заметила, что, вроде, температурка немного. Не дай бог…

Маркин расправляет постель. О-ох, сейчас как развалится…

В комнату заглянул Саша:

– Леш, можно тебя на минуту?

– Тише! – шипит Елена. – Хочешь, чтоб Дашка проснулась, устроила тут?!

Маркин идет к Саше.

– Что такое?

– Вот послушай, – он наигрывает на гитаре какую-то мелодию. – Узнаешь?

– Гм… что-то знакомое, – слегка покачивает головой Маркин, хотя не узнает.

Саша играет снова.

– Это же из твоей песни, – говорит затем, – «Переходный период».

– Точно, точно! – теперь Маркин действительно узнает. – Молодец!

И тут ему захотелось поговорить с пареньком; редко они разговаривают, в основном общались в первые месяцы знакомства, когда Маркин был еще не мужем его матери; а потом их общение свелось к просьбам Маркина к Саше помыть посуду, вынести мусорное ведро, помочь толстое одеяло отжать, и т. п. Честно говоря, Маркину не очень-то приятен этот паренек, скорей всего потому, что он видит в нем многие свои черты, как бы себя пятнадцатилетнего, с выбритыми висками, в майке «Секс пистолз» (правда, у Маркина в то время майка была самодельная, оттрафареченная масляной краской), учащегося играть на гитаре, слушающего панк-рок… Но теперь Маркин стал другим, его ко всему этому тянет все слабей, и ему завидно, что ли…

– Давай, Саня, торопись, – говорит он, присев на кровать пасынка, – время, оно знаешь как бежит. Тебе четырнадцать почти, кажется, еще впереди столько, а… оглянуться не успеешь… – Маркин разводит руками. – Поэтому – торопись. После двадцати там уже, считай, все… До двадцати можно жить, истину там искать, ответы. В песнях ли, в книгах, во всем таком. Человек мучается, думает, его тянет покончить с собой, да, он слишком чист для этого мира, внешнего мира. Сам же видишь, какой он… Да?

Саша стоит посреди комнаты, играть перестал, лицо у него стало скучным; ему явно неинтересна речь полупьяного отчима. Но тот продолжает:

– Человека обжигают, постоянно и неумолимо. И пока тебе нет двадцати, ты еще способен чувствовать ожоги, эти ядовитые пятна, плевки мира… Ты еще пытаешься освободиться, убежать, спастись. Хе-хе… Но потом яд покрывает полностью, с пяток до темечка, и тогда уже все, тогда не потрепыхаешься. Да, Санька… Яд втекает внутрь, заполняет легкие, кишки, мозг. По венам течет не кровь, а… Ну, ты понимаешь. Всё! Теперь – существуй и молчи, думать – и не пытайся. Хе-хе… Живи… в общепринятом смысле слова… Понимаешь, Сань? – Мутными глазами Маркин смотрит на паренька.