Московские тени
Шрифт:
– Нет, – соврал Сергеев; просто лень было лезть в карман, доставать колбасу.
– Ну и ладно. – Наталья вставила горлышко в рот, запрокинула голову, послышались бульки; Сергееву показалось, что пьет она очень долго. Но потом громко отфыркивалась и плевалась. Кусала какую-то щепку…
– Я, – продолжила, отдышавшись, – я сейчас с ним говорила… Мы говорили. И я… ну, призналась, в общем. Мы ведь давно дружим. Честно, именно дружим. Без всякого… Я убираться к нему приезжаю, суп варю. Он же совсем… И сейчас, – тяжкий вздох, – сейчас решилась сказать. Ну, про то, что он лучший, что… А он… Знаешь, что он?! Он! – вдруг вскрикнула Наталья со всхлипом. – Он знаешь, что?.. Никит, скажи по-честному, это правда? А?
– Что правда-то?
– Ну… Он сказал, что он… ну, педераст. Прямо так. Я ему… а он – про это. А? Скажи, правда? Никита?
– Да ну как, – бормотнул Сергеев растерянно; уж такого вопроса он не ожидал. – Ну вообще-то… – Пожал плечами.
Наталья ждала.
– Понимаешь, в чем дело, – вдруг заговорил будто не он, не Никита Сергеев, а кто-то другой из него, честный и беспощадный. – Понимаешь, если бы ты ко мне интерес проявляла такой… – Но все же осекся и предупредил: – Только без обид, хорошо?
– Да-да, хорошо…
– Если бы ты со мной так же, как с ним, я бы тоже сказал, что я такой же.
– Как это? Не поняла…
– Ну вот так.
– Подожди, – в ее голосе появилась интонация строгой начальницы. – Ты хочешь сказать…
– Ну да. Извини, конечно. Короче говоря – я его понимаю.
Наталья вскочила. Сергеев ожидал, что начнет кричать, обзываться, и тогда бы он тоже закричал, принял ссору или, может быть, просил бы прощения, говорил, что дурак, что перепил. Но она просто побежала к дому, всхлипывая.
Сергеев проводил взглядом ее силуэт, услышал, как тяжело взбежала она на веранду, хлопнула дверью. А потом снова стало почти тихо. Лишь непугающие, без разборчивых слов, голоса в доме, да мягкий гул двигающихся по Ярославке машин… Часа два ночи, а едут и едут. И по Каширке так же едут, и по Можайке, и по Ленинградке… А сколько миллионов спит сейчас в Москве, а сколько миллионов не спит. Сколько в клубах отрывается, сколько ссорится в тесных своих квартирках, озверев друг от друга. Сколько в эту минуту сидит в туалете, сколько ест что-нибудь, телик смотрит, режется на компьютере в игры… А он сейчас здесь, на окраине поселка Клязьма, на чурке; вот он подносит к губам бутылку водки «На березовых бруньках» и делает глоток. И есть ли еще хоть один человек на сто километров вокруг, кто делает то же самое, так же сидя на чурке? Тем более, чтоб за спиной поленница, а в кармане докторская колбаса?
И Сергееву стало весело и просторно, новое, незнакомое еще удовлетворение накатило теплой, дающей силы волной. Да – сто процентов! – он один такой, он отдельный, особенный из всех миллионов, и наверняка поэтому он взял и сказал Наталье, как думал. Не соврал, наоборот, – сказал честно. Как и просила. И Володька его бы наверняка поблагодарил. За помощь.
Бывают моменты, когда нужно быть беспощадным. Разрубить узел. И зажить по новой… Сергеев улыбнулся, уверенный, что сделал первый шаг к правильной, осмысленной жизни. Еще много чего впереди. Работа… С работой необходимо разобраться – то, чем сейчас занимается, это медленная гибель, постепенное увязание в трясине. Вот скажут в понедельник: ты уволен, – и он погиб. Вместе с семьей. Ведь он ничего не умеет. Тридцать два года непонятности позади. И место приказчика. Его пока держат там – внешность, дикция, если текст отрепетирован, обходительность. А через год, через два… Надо меняться, готовить надежную базу для детей, для собственной старости. Жалко, с высшим образованием не получилось, а теперь – только заочное платное…
В животе резко засосало, и Сергеев каким-то внутренним зрением увидел, как из ног, рук, из головы потекли к сердцу соки, резервные запасы энергии для поддержания жизни. Сердце потребовало пищи, чтоб перекачивать кровь… Нет, слабеть сейчас нельзя. И он вытащил из кармана колбасу, стал откусывать
Двадцать лет назад ему было двенадцать. Да, двенадцать. Он считал себя еще недостаточно взрослым для настоящей жизни, считал, что все настоящее впереди, а пока надо подождать, повзрослеть. А оказалось… В детстве он очень хотел стать хоккеистом. Тогда многие хотели стать хоккеистами… И несколько раз Никита просил родителей отвести его туда, где учат играть в хоккей. Он болел за «ЦСКА». Собирал открытки, вымпелы, значки, гонял с пацанами шайбу во дворе… Но родители то забывали, то начинали искать адрес и не находили, то он сам на какое-то время забывал. Как раз лет в двенадцать понял, что уже самостоятельно может взять и прийти в хоккейную школу. Нашел, где она находится, приехал. И ему отказали. Просто спросили, как он катается на коньках. Он не умел. «Поздно, парень, в твоем возрасте с нуля начинать», – сказал тренер. И все. И тогда Сергеев впервые понял, что многое ему уже поздно. И с каждым годом этих «поздно» становилось всё больше, больше. Скоро и совсем что-нибудь элементарное совершить станет поздно. На работу, говорят, после тридцати пяти устроиться теперь почти невозможно. Три года осталось…
Конечно, прибежала жена, начала:
– Ты что ей наговорил?! Зачем? Она там в истерике! Ехать хочет! Она же выпила… До первого столба!..
– Садись, пожалуйста. Сядь. – Сергеев чувствовал в себе недобрую, но необходимую твердость. – Ну, присядь.
Жена присела.
– Что?
– Давай поговорим.
– Давай Наталью успокоим. Скажи, что пошутил, извинись.
– Нет… Давай поговорим.
– О чем? – В ее голосе послышалась тревога.
– О жизни. О нас. Нам ведь есть, о чем поговорить. Ведь так?
– Да, наверное. И что?
Сергеев усмехнулся. Протянул ей бутылку.
– Каплю выпьешь?
Жена приняла, но увидела, что это водка, возмутилась:
– Ты сдурел? Я же ребенка кормлю!
– Ну не зли-ись. От глотка ничего не будет. Так, чтоб поговорить.
– Иди лучше спать. Завтра поговорим.
– Нет, – вздохнул Сергеев, – только сегодня. Видишь, ночь какая, и вообще все одно к одному… – Глотнул сам, уткнулся носом в колбасу, занюхал. – Это трудно выразить, но как-то… Не так как-то жизнь идет… То есть… То есть, с одной стороны, все нормально, благополучно. Слава богу. А с другой… Я сижу и думаю, вспоминаю… Полезно вот так подумать на воздухе, ночью… Столько всего приходит… И страшное тоже…
Жена не перебивала. Смотрела и ждала. Уж лучше бы перебила.
– Я вот маленьким был когда, кашу эту ел манную и думал – ну ладно, поем, а когда вырасту, ни за что не буду. Буду мясо есть, картошку, яблоки. Твердое буду есть, как взрослый… Стал – ем мясо, картошку, а жизнь… Понимаешь, сама жизнь как каша стала. Такая разваренная вся, как в детстве. Ни крупинок, ничего – зубам не за что зацепиться. Однородность течет. И что? И куда это все?.. Ну вот… Понимаешь?
Жена промолчала. Сергеев поставил бутылку. Потер виски. Уже совсем с трудом, жалея, что вообще начал, заговорил дальше: