Московские тюрьмы

Мясников Алексей

Заколдованный круг, как в плену. Как прорубиться — не знаю, но другого выхода нет. Близилась развязка. Какой она будет, когда — этого я не знал, но знал, что она неизбежна.

Предчувствия меня не обманывали. Чего-то я все-таки ждал. Может быть, не так скоро. Я надеялся кое-что успеть написать, сделать, переправить на Запад. Туч над собой не видел, поэтому гром среди ясного неба был большой неожиданностью. Смыло рукописи, ничего не осталось из того, что было дорого, что хотел сохранить, из чего вырастал фундамент надежд и дальнейшей работы. Но вместе с горем появилось и чувство облегчения, словно нарыв прорвало. Не надо больше маскироваться. Не надо молчать, когда нет уже сил молчать, из «173 свидетельств национального позора»,

из рассказов, записок и дневников они узнали все, что я о них думаю, а на личном опыте я убедился, что «так мыслить нельзя». Объяснение состоялось.

Мне еще повезло, что они пришли не раньше, не позже, а именно в тот момент, когда, у меня не было чужой диссидентской литературы. Неудобно не возвращать дефицитные книжки. И потом лишние вопросы: у кого да откуда? Позже я мог написать или опубликовать что-нибудь похлеще «173 свидетельств». К этому шло. И тогда вряд ли бы отпустили из прокуратуры, засадили бы всерьез и надолго. Так что они удачно пришли. И рукописи, все экземпляры чудом оказались дома — никакого распространения. Как они повернут, найдут ли юридическое основание для суда — даже интересно. Но как бы там ни было, терзания мои кончились. Я уже не топчусь у развилки дорог, путь мой — открытая оппозиция. И я еще на свободе.

В понедельник, когда оставался всего один день до отъезда, мы с Наташей поверили своему счастью: за день ничего не должно случиться, нам дадут отдохнуть. Во вторник нам просто некогда о чем-то таком было думать. Думали и ждали две недели, ну а последний день надо готовиться к отпуску. Собрать вещи, закупить гостинцы, продукты — этим занималась Наташа. У меня на работе куча дел: сдать свои разделы в отчет, отправить тезисы на конференцию, получить гонорар, отпускные, раздать долги да поискать копченую колбасу в соседних буфетах привилегированного АПН — где еще сыщешь? Задерган, но возбужден приятно, еще бы — все-таки едем! Даже обедать некогда. Все разошлись, я один в секторе, спешно дописываю тезисы.

У «Олимпийского комплекса»

И тут они вошли. Круглоголовый и кудрявый. «Все!» — так и пригвоздило меня. Машинально прибираю на столе бумаги. «Ничего трогать не надо. Поторапливайтесь!» — «Одну минуту, я напишу доверенность». Написал доверенность, чтоб гонорар получила Белкина, у которой занимал, вложил в конверт, но как передать? В это время на пороге Женька с Надей. Остолбенели. Робко разошлись к своим столам. Подаю конверт Наде: «Передашь Белкиной». Хозяева мои ждут в дверях. На выходе оборачиваюсь: «Счастливо, ребята!» Смотрят вслед широкими зрачками.

Ослепительный августовский день. Солнце бьет по очкам. Пересекаем улицу к черной «Волге». Белые занавесочки на заднем стекле. Услужливый шофер дверцу распахивает. Сначала Круглоголовый, потом я, между ними. Поехали. «Что же вы не позвонили, ведь обещали?» — Зло перебарывает страх, но стараюсь быть вежливым. Молчат. «Так некстати, — говорю, — вчера приступ был». — «Хорошо, что поставили нас в известность», — деликатно отвечает Круглоголовый. Куда же везут, может не насовсем? Уж больно смотрятся мирно. «На месте узнаете». Через Трубную площадь на Цветной бульвар, мимо цирка и фасада «Литературной газеты», правый поворот на Садовое кольцо — в городскую прокуратуру? Нет, свернули на проспект Мира, за станцией метро — в переулок Безбожный. Подходящее название для переулка, где суд и прокуратура Дзержинского района. Когда-то я здесь с Леной разводился. Остановились у подъезда старого желтого двухэтажного дома — прокуратура. Заводят на второй этаж, в светлый кабинет. Из-за стола поднимается элегантный мужчина с седым крылом в темных, аккуратно причесанных волосах. Светлый костюм. Приветливая улыбка на мягком, симпатичном лице. Ореховые глаза лучатся: «Алексей Александрович?»

— Да.

— Я старший следователь Дзержинской прокуратуры, Кудрявцев Игорь Анатольевич, назначен по вашему делу.

Приличнее

Боровика, думаю про себя. Кудрявцев серьезнеет, берет около пишущей машинки официальный бланк:

— Вы обвиняетесь в преступлениях, предусмотренных ст. 228 и ст. 190 ч. 1 УК РСФСР. В интересах следствия я вынужден вас изолировать. — И смотрит на меня так, будто я ему должен спасибо сказать. — Подпишите.

Расписываюсь на обвинительном постановлении. Кудрявцев кивает ребятам: «Можно ехать».

По ту сторону проспекта Мира, около красы и гордости московской Олимпиады, спортивного комплекса «Олимпийский» — отделение милиции, вход, так сказать, со двора. В узком коридоре навстречу громила в спортивной куртке, морда лопатой. Осклабился, рычит: «Попался! Уж я с тобой поговорю!» Кулак с ведро помойное. Веселый человек, с ватагой — наверное, начальник. Они на выход, мы внутрь. Милицейский вестибюль. Справа железные двери камер, коридорчик куда-то. Прямо, очевидно, служебные кабинеты.

Слева, за стеклом, пульт дежурного. Желчный, сморщенный капитан грубо выворачивает мои карманы, сдергивает ремень, шнурки на туфлях — все на стол. «Поворачивайся, хули стоишь, как пень!» Ребята мои невозмутимы, мол, цени наше хорошее обращение. Да, разница заметна. «Товарищ капитан, нельзя ли полегче?» «Волк тебе товарищ! — толкает сучковатой рукой, лезет кривыми пальцами в карманы джинсовой куртки. — Снимай часы!» Стряхиваю эту какашку с себя, отхожу в сторону: «Прекратите хамить!» Круглоголовый бубнит что-то сердитому капитану, тот жутко хмурится, не глядя на меня: «Выкладывай сам на стол». Капитан примостился у края стола, что-то под копирку пишет. Первый экземпляр мне — акт изъятых вещей при личном обыске. С трудом разбираю корявую, малограмотную писанину. Как явствовало из этого документа, фамилия капитана Кузнецов. Перечень изъятого завершала похожая на куриную лапку подпись. Капитан увязывает в носовой платок содержимое моих карманов, забирает очки, таблетки. «Отдайте таблетки! Врачом прописано каждые два часа принимать таблетки».

— С собой не положено, — скрипит капитан.

— C собой? Куда с собой? — Кто-то внутри задает мне дурацкие вопросы, сам-то я все понимаю, но до него еще не доходит.

Капитан подталкивает меня к камере, железная дверь гостеприимно открыта. Круглоголовый и кудрявый молча стоят у стены. Грустно смотрят, показалось даже — сочувственно. И я к ним за две недели привык, жаль расставаться. Что от них? Ни одного грубого слова, одна приятность бесед. «Желаю звездочек!» — крикнул напоследок Круглоголовому с порога камеры. Так и стоит передо мной: коренастый, лысовато-одутловатый, с невозмутимым взглядом серых глаз, не знающих ничего более важного и нужного, чем то, что он исполняет. Жаль, если в моем пожелании он не услышал ничего, кроме ехидства.

Тяжело грохнула дверь за спиной. Скрежет ключа, словно провернул его капитан меж моих ребер. Примерно три квадратные метра тяжелого сумрака. Даже лампочка — за решеткой, тускло гноится над дверью. Прямо, чуть не у самого потолка, круглое, пыльное окошко в кресте переплета — и крест за решеткой. По бокам, сантиметров двадцать от пола, два деревянных настила, на одном, слева, темнеет скрюченная фигура. Ни форточки, ни щели какой, совершенно замкнутое помещение — склеп могильный. Давит со всех сторон: справа — слева, сверху — снизу, сзади — спереди и некуда деться, стиснуло до самого сердца — жмется в дробину. Зашевелились от ужаса волосы на голове. Не переношу замкнутого пространства. Этого я больше всего боялся, не сойти бы с ума. Креплюсь. И не один все-таки: русый парень деревенского вида. И верно — он из деревни. Чего-то набуянил по пьянке, приперся в Москву, а тут на таких нюх острый. Не очень-то разговорчив, но внешне абсолютно спокоен, из тех, видимо, кому все трын-трава, а может быть, даже интересно в столичной каталажке. Его вскоре убрали. Лязгнула дверь соседней камеры, наверное, туда перевели.