Московские тюрьмы
Шрифт:
Чаще других Леонард читал и напевал на прогулках Галича, который не воспринимал Союз иначе, как большой концлагерь, разбитый на внутренние лагеря. Галич мне нравился, но в больших дозах тоже претил. Тоже, по-моему, переигрывает в шутливой интонации. Можно смеяться сквозь слезы, но нельзя по поводу слез.
В остроумии Галича частенько не слышно живой боли, этакие блистательные водевили о лагерях и зэках — над чем смеяться? Сразу видно, сам не сидел. Совершенно другая тональность определяет настроение в неволе, это знает каждый, кто там побывал. Может, поэтому, несмотря на широкую популярность и заслуженное признание Галича в интеллигентских квартирах, в камерах и лагерях, как я могу судить, его не знают и не поют. Там не прижился. Несоответствие между тем, что он поет, и что в действительности чувствуешь в застенках, было иногда до того невыносимо, что я останавливал Леонарда и просил почитать что-нибудь другое. Леонарда удивляла моя реакция, он не видел фальши, которая резала мне слух. Может, и правда, дело не в Галиче, а в особенностях моего восприятия, однако, например, лагерный цикл Даниэля, пережившего то, о чем пишет, точно ложился на зэковское настроение, душа в душу.
На путь открытой правозащитной деятельности Леонарда толкнул 1968 год — год «Пражской весны» и советской оккупации «социализма с человеческим лицом». Подписал коллективное заявление протеста. После того десятки коллективных и «сольных», как он говорит, обращений к властям, заявлений, писем в защиту осужденных по политическим мотивам, наконец, Бюллетени о психиатрических злоупотреблениях. Дело и имя Терновокого получило мировую известность. Даже из Бутырки умудрился отправить письмо в защиту Татьяны Великановой, известной правозащитницы, осужденной на лагерь и ссылку. В Бутырке в одно время с Леонардом сидел Лавут. Леонард пытался передать
На зоне Леонард был месяц, в Саранске. Это не так далеко от Москвы, на Волге. Работал в строительной бригаде на выводе, т. е. отвозили под конвоем на закрытый объект, где Леонард помогал монтеру таскать кабель. Там, говорит, сносно. Обещали должность в санчасти, чуть ли не рентгенолога, он надеялся, что досиживать срок снова вернут в Саранск. Как бы не так!
Забегая вперед, скажу, что после кассации отправили его гораздо дальше, в Омск, а к санчасти и близко не подпустили — плел, как и я, сетки. В Саранске еще было тем хорошо, что через неделю стал получать письма. Доставка сравнительно быстрая и без потерь. Леонард дал прочитать письмо от близкого друга его семьи и соратницы по правозащите, адвоката Софьи Васильевны Калистратовой. Вместе с женой Сахарова Еленой Боннер, Люсей почему-то называют ее друзья, Софья Васильевна входила в Группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений. Никогда так близко я не соприкасался со столь видной фигурой диссидентского движения. Софья Васильевна передавала Леонарду привет от друзей, сообщала о том, что Люся, т. е. Елена Боннер, бывает в Москве, но особенно я зарубил себе ее совет о том, что лучший способ сохранить в неволе здоровье и личное достоинство — это неукоснительно соблюдать внутренние требования режима. Не надо давать повода для лишних притеснении и наказаний. Совет будто мне адресован. Леонард и так выдержан, спокойней по темпераменту, прекрасно владеет собой. Мне же совет Софьи Васильевны пригодился. Может быть, благодаря тому, что я никогда не забывал ее наставления, я отсидел три года сравнительно спокойно, побывав лишь один раз в штрафном изоляторе. На зоне Софья Васильевна неожиданно обрадовала меня поздравительной открыткой к Новому году. В ответном письме я поблагодарил ее за совет и внимание и помечтал отметить когда-нибудь наше заочное знакомство свечкой к иконе «Нечаянная радость», что в Новодевичьем монастыре. Моего письма Софья Васильевна не получила.
По поводу моего дела Леонард искренне недоумевал: как могли посадить за неопубликованную рукопись, изъятую у автора дома? Как мог Олег целый год держать у себя мои тексты и почему не свел с людьми, от которых зависела публикация? Непонятная конспирация. Во-первых, если кому-то грозила бы опасность, то, прежде всего, автору. Темнить и передерживать рукописи не имело смысла, это привело лишь к тому, что, в конце концов, они были изъяты и похерены. Во-вторых, люди, имеющие отношение к самиздату и заграничным публикациям, достаточно известны и не скрывают своей деятельности, как не скрывали своего авторства Бюллетеня Леонард и его друзья. Похоже, Олег Попов со мной допустил досадную небрежность, иначе трудно объяснить то, что произошло. Удивляло Леонарда и то, что помимо текстов, которые мне инкриминировали, безвозвратно забрали дневники, конспекты, прочие сочинения. На обысках у Леонарда также забирали его писания, но после его заявления рассказы, например, вернули. Как вообще могли посадить человека, который ничего предосудительного не публиковал, диссидентских заявлений не делал и не подписывал, которого ни разу никуда не вызывали, не предупреждали — посадили с первого же обыска? Леонард за десять лет открытой всему миру правозащиты пережил несколько обысков с изъятием литературы и материалов, неоднократно его вызывали и предупреждали — как видим, его аресту многое предшествовало, и мы думали и говорили, отчего так круто поступили со мной? Никакого иного объяснения не находилось, кроме того, что, очевидно, пошла волна поголовного и решительного искоренения вольнодумства, в нее-то я и попал. Я показал Леонарду все бумаги, какие у меня были. Лефортовскую статью «Экономические причины преступности» и тетради с последним словом он посоветовал как-нибудь передать на волю, во всяком случае, не иметь при себе — это грозило, по его мнению, раскруткой и наверняка их изымут. Я так и сделал, упросил адвоката. Несмотря на то что со смертью Швейского эти тексты не найдены, скорее всего, утрачены, думаю, что правильно сделал, что послушался Леонарда. Потом на зоне гэбэшник будет тыкать пальцем в оставшиеся у меня наброски и конспект обвинительного заключения и грозить экспертизой, которая, мол, ничего хорошего мне не предвещает. Бумаги отобрали, но нового дела все-таки не завели. А что, если б попались на глаза статья и последнее слово? Спасибо, Леонард, за добрый совет!
Презумпция виновности
Дни, проведенные с ним в одной камере, — лучшие и самые содержательные за все три года. Пожалуй, одни из лучших вообще в моей жизни. Давно, с 60-х годов, еще не живя в Москве, я стремился познакомиться с деятелями оппозиции. Как-то перед поездкой на университетскую сессию хотел даже просить посодействовать в этом своего первого наставника по социологии, свердловского профессора Л. Н. Когана. В беседе постеснялся, написал записку, запечатал в конверт, но так и не решался отдать. Этот старый конверт был изъят на обыске, правда, следователь ни о письме, ни о Когане ни разу не упоминал. Сказал только, что я еще с 60-х годов стал плохо мыслить и, если не буду себя хорошо вести, то он с юных лет всю грязь про меня соберет. Что он конкретно имел в виду, я не знаю, но то, что я давно искал встречи с диссидентами, с такими людьми, как Леонард, — это правда. И когда сошелся с ним, я убедился, что искал именно то, что мне было нужно. Много важного почерпнул я от него. Много общего в наших взглядах и оценках на происходящее в стране. Но более всего и благотворнее всего действовал на меня нравственный облик Терновского. Людей столь высокой, абсолютной нравственной чистоты, кажется, не встречал. Важно было убедиться в том, что такие люди не миф, они реально существуют и чем честнее, чем чище человек, тем отрицательней относится к режиму, к загаженной атмосфере нынешнего правления. Из людей подобного типа вспоминаю двоих: школьного учителя и позднее своего друга и коллегу по институту социологии Колю Елагина. Терновский третий такой, но масштабнее, кроме того в тюрьме, в условиях уголовной камеры достоинства высокого интеллекта и духа особенно впечатляющи. Я припадал к общению с Леонардом, как жаждущий к роднику, и мечтал, чтоб судьба сохранила наши отношения, без которых не мыслил будущего. Где бы я ни был, я надеялся быть с Леонардом, подле него и таких же людей как он. Ничего больше я так не хотел, как этого.
В спертой духоте камеры, среди грязи, вони, клопов, мата и драк Леонард оставался самим cобой, ничто его не пятнало. Его присутствие озонировало, очищало весь этот смрад, с ним дышалось легко. Со всеми на «Вы» — сначала это казалось чудачеством, но потом я стал замечать, что многие стали сами обращаться к нему на «Вы». К нему ничего не липло, он же заметно влиял на людей. Даже когда не всем это нравилось. Еще до его вторичного появления в камере малолетки ворчали, что был вот такой Профессор, который мешал сводить счеты с беспредельщиками. Рассказывали, как однажды при Леонарде стали избивать человека, не обращая внимания на протесты Леонарда. Тогда он сел за стол и начал изо всех сил громыхать по столу. Это отвлекло от бойни, но поставило под удар Леонарда. По зэковским понятиям такое поведение недопустимо. Нельзя «впрягаться», т. е. вмешиваться в чужое дело, если не просят. А главное, стук привлекает надзирателей, это расценивается как обращение за помощью к ментам —
Нашли ему приличный шконарь на нижнем ярусе, напротив. Потом освободилось место рядом со мной, так вместе и жили. Ел за столом в нашей семье с малолетками. Вся провизия у нас общая. В дележе малолетки безукоризненны: у кого что есть — всем поровну. Когда пришел Леонард у нас, кроме пайка, почти ничего не было. Он выложил все, чем был богат: сыр, копченую колбасу, конфеты. Мелкими дольками делили на 12 человек, хватило деликатесов на три застолья. Потом подошел ларь, пошли передачи тоже все поровну. Мои деньги из Пресни еще не поступили, я не отоваривался и так выходило, что жил практически на чужой счет. Неудобно на харчах ребятишек, хотел выйти из семьи — куда там, слушать не стали! В последние мои дни в камере был особенно богатый ларь, почти все, кроме меня, в нашей семье отоварились. Леонарда уже не было — ушел на Пресню, я после ознакомления с протоколом со дня на день ждал этапа туда же, и вдруг мне дают пачек десять сигарет да сверх того пару пачек дорогих «Столичных», от которых совсем уже отвык, и это не считая того, что за столом. «Что вы, ребята, вот-вот уйду, век с вами не рассчитаться»! — не принимаю даров. «Нет, ты в семье, — это твое, всем поровну». «Да ухожу я, там получу передачу, а вы с чем останетесь?» Оставили на шконаре без разговоров. Еле упросил Олега взять хотя бы «Столичные» — отвык от фильтра, слишком слабы, а на его розовые легкие в самый раз. Он курил мало, предпочитая с фильтром — взял, но взамен принес-таки «Астру» и бесполезно было отказываться.
Лежу на шконаре, слезы навертываются. Что же это такое? В одной камере насильно отберут, в другой — свое отдадут. Люди, которые и на воле и здесь нацелены урвать, выкрутить, одновременно способны на чудеса бескорыстия. Вот жизнь — сплошные контрасты! В тюрьме они резче, человек и взаимоотношения просматриваются насквозь, наблюдаешь словно в большое увеличительное стекло, и все мы в камере как в лабораторной колбе. Как отсечь злое от доброго в человеке? Как направить жизнь в одну только сторону — сторону добра? Ведь если бы это было совсем невозможно, если добро и зло переплетены неразрывно, а то ведь, пожалуйста, — можно жить и без зла и все довольны. Неужели лишний кусок дороже человека и хороших отношений? Из-за того, что кому-то надо больше, чем есть у других, что кто-то считает себя вправе есть вкуснее, одеваться моднее других, возникает стяжательство, конкуренция в обладании вещами и благами, т. е., что сужает сферу добра и сеет зло, то, что разрушат человеческие отношения и противопоставляет людей друг другу. Леонард не даст соврать: в нашей камере никто ни у кого ничего не отбирал, каждый жил сам по себе, в семье все поровну и не припомню, чтобы хоть раз кто-то намеком обмолвился, мол, чего ради я должен делиться с тем, кто ничего не имеет. Малолетки менялись, кого-то уводили, кого-то заводили, но порядок оставался неизменным. Яркий пример того, как хорошо среди людей, когда они не вздорят из-за куска. Пирога не становится больше, когда люди ругаются или воруют, зато резко убывает доброта среди них, по сути дела, разворовывается не пирог, а разворовываются и разоряются человеческие отношения, любовь, уважение, себя же разворовываем, и тот, кто награбил, и тот, кого ограбили, одинаково ущербны от одиночества, недоверия и ненависти. У нас большим удовольствием было что-то дать, поделиться друг с другом. Дележ — обычное яблоко раздора — у нас был источником взаимной радости и уважения. Все чего-то раздавали. Не только питание. Обменивались вещами, носками, платками, отдавали просто так, на память. Леонард раздавал вороха мелких вещей, накопившихся в его большой сумке. Мне досталась пара кожаных варежек, которыми я дорожил как памятью о Леонарде и хранил все три года. Жаль было с ними расставаться в конце срока, но как унесешь из зоны, когда в них нуждаются те, кто остается? Передал варежки Шурику: «Береги — это диссидентские, ни у кого таких нет».
Много времени проводили мы с Леонардом за шахматами. Играет бескомпромиссно. Оба мы оказались довольно азартны, лучшего партнера не придумаешь. Не скучал с ним ни минуты. И беседа всегда в удовольствие. Как-то коснулись наболевшего: «Живи не по лжи». Невозможно представить, чтобы такой человек, как Леонард, мог солгать, кого-то подвести, я доверял ему безгранично, но как на следствии? Что Леонард отвечал следователю когда, тот спрашивал его о других или об эпизодах, показания о которых могли повредить Леонарду? Всей правды на следствии нельзя говорить: потянешь людей за собой да и тебе хуже — обвинительного материала прибавится. Значит, все-таки не говорил правды? Ознакомившись в камерах с десятками дел, статью уголовного кодекса о чистосердечном признании как смягчающем обстоятельстве я комментировал так: «Чтобы не был больше лохом и запомнил впрок, что признанье — наказанье, больше скажешь — больше срок». Я, например, что касалось меня одного, выложил следователю начистоту. Он разворачивал передо мной кодекс на 38 статье о смягчающих обстоятельствах. Потом оказалось, что мои чистосердечные показания превратились в козыри обвинения, по ним следователь и суд доказывали распространение. Ничто так не осложнило защиту, как мое легковерие в смягчающую силу правдивых показаний. Нельзя им ничего говорить. Как бы на моем месте поступил Леонард? Он ответил, что подобные показания не стал бы давать. «Но как бы ты ответил следователю? Если «давал», то распространение, если «нет», то — ложь. И так и так плохо: в первом случае — юридическое преступление, во втором — нравственное. Как быть?» Леонард сказал, что в таких ситуациях он либо отказывается от показаний, либо говорил «не помню». Признаться, я не вижу принципиальной разницы между отрицанием «нет» и «не помню», если то и другое не соответствует действительности, однако Леонард предпочитает неопределенный ответ откровенной неправде. Он убежден, что лгать нельзя ни при каких обстоятельствах, в том числе и не следствии. Нужно так строить линию поведения, чтоб, не давая пищи обвинению, в то же время ни на йоту не поступаться нравственностью. Отказ от показаний — наиболее достойный выход из положения.
Конечно, на практике все обстоит сложнее. Отказ от того или иного показания тоже несет для следователя определенную информацию. Кроме того, особенно новичка, весьма впечатляют пределы наказания, предусмотренного статьей. Вилка обычно огромная. Например, по 70-й статье 1 часть от полугода до 12 лет, по 1901 от сторублевого штрафа до трех лет лишения свободы, и следователь не устает твердить, что от тебя зависит, на какое острие подденут: уколют нижним концом или насквозь прошьют верхним. Легче всего попадают на крючок те, у кого дело мыльного пузыря не стоит. Человек не видит за собой большого греха, надеется выйти сухим из воды, говорит, как на духу. И наговаривает на себя недостающие следователю аргументы обвинения. Верить следователям, рассчитывать на их снисхождение нельзя. Если есть санкция на арест, то не может быть объективного расследования, ибо задача следователя сводится к обвинению, иначе он подведет прокурора, который выдал необоснованную санкцию и которому следователь подчиняется. Из опыта камерных бесед, знакомства с десятками обвинительных заключений и приговоров совершенно отчетливо вырисовывается стремление следователей по уголовным делам навесить обвиняемому как можно больше статей. В обвинительных актах нередко целые гроздья — по три, четыре, пять. Спрашивают следователя: «А это за что?» Трафаретный ответ: «Суд разберется». Суд действительно нередко отметает совсем уж абсурдные обвинения, но не пять, так три статьи остаются, а это дополнительный срок и дополнительные сложности при амнистии. Следователи всячески — угрозами, обманом, избиениями — выколачивают обвинительный материал из самого обвиняемого. Методы допроса, характер обвинения исходят из отношения к подследственному как к заведомому преступнику, из подозрения, что каждый обвиняемый совершает больше преступлений, чем удается вскрыть. Такая практика в корне противоречит основополагающему принципу расследования и правосудия — презумпции невиновности. Фактически в основе следственной и судебной практики совершенно противоположная установка.