Московские тюрьмы

Мясников Алексей

Есть у меня давний знакомый. Ему не надо объяснять, что хорошо, что плохо — он прекрасно все понимает. «Как же ты можешь служить злу, врать себе и людям?» — спрашиваю его. «Не будь наивен, Лексей, — говорит он. — «Ты же знаешь — это маска». «Да она приросла к тебе, не отдерешь». И у интеллигента в синем пиджаке я вижу на холеной невозмутимой физиономии такую же маску. При смене политического климата он снимет маску и скажет, что он вполне порядочный человек и не по своей воле, а по воле начальства вынужден был делать то, что от него требовали. Обстоятельства, мол, выше нас. А от него требуют подслушивать и подсматривать, провоцировать и доносить, врать и фабриковать досье на тех, кто не хочет лгать, кто говорит и мыслит не так, как велено мыслить. Может ли быть прав тот, кто служит неправому делу? В маске или без маски — какое имеет значение? Нам от этого не легче. Но для него маска удобна, убивает два зайца: и карьера обеспечена,

и вроде бы людям в глаза не стыдно смотреть. Так поступают умные люди, маскируются. Калечат судьбы и никакой ответственности. Какой с маски спрос? Хорошая мина при плохой игре. Делает человек дурное дело, сгущает в мире беду — знает и делает, такой человек страшнее откровенного лиходея. Дурак не поймет — ему можно объяснить, умный под маской все понимает, но нет для него святого. Есть только он — этим и страшен. Сорвать с тебя маску и сказать, кто ты есть — мерзавец!

Три часа обыск. Понятые стоят как вкопанные. Устали, видно, что маются от скуки. Сесть им в маленькой комнате некуда. Предлагаю женщине место на своей кровати-диване: «Присаживайтесь». Она от меня пятится. Как они все надоели, деться б куда! Включил телевизор. Понятые ожили. Повернулись боком слегка. Вида не подают, что смотрят, то ли служба, то ли понятая гордость не позволяет — в доме антисоветчика, должно быть, и телевизор антисоветский. Но глаза на экран скошены. А там, в цвете, солнечная Греция, живые Афины, голубой простор Средиземного моря. Красотища! И рядом — рукой подать. Сенкевич приглашает на занимательное морское путешествие. Рад бы, да боюсь, предстоит мне прогулка совсем в другую сторону.

Краем глаза вижу: интеллигент выдвигает последний, нижний ящик стола. Аж в жар бросило, хоть из дома беги. Там схоронена папочка, помеченная тремя буквами «СиП» — секс и политика. Стенограмма обсуждения книги Некрича на ученом совете то ли в ИМЭЛ (Институт Маркса, Энгельса, Ленина), то ли в академии Генерального штаба, письмо Ф. Раскольникова Сталину, выписки из книги Аллилуевой «Письма другу», что-то еще в этом роде. И там же несколько текстов и фотографий фривольного содержания. А тут женщина — что делать, не знаю. Подхожу к интеллигенту: «Тут есть одна папка — я ее сам достану». «He беспокойтесь, мы разберемся». «Лучше не при женщине». Понятая вышла, и я указал на ту папочку. Политические тексты интеллигенту, очевидно, хорошо знакомы — они без задержки легли в сторону изымаемых материалов. Сексом занялся лично Боровик. Уселся с краю стола — так и не отрывался до конца обыска. Не спеша разглядывал комплект фотографий. Нахмурился и, строго топорща усы, перебрал еще раз. Фотографии отложены. Боровик пробормотал понятому, что женщина может войти, и с необыкновенной серьезностью погрузился в изучение эротических текстов. Эти тексты и фотографии у меня с холостяцких времен. Староиндийская грамматика любви «Ветви персика», переписанная, как утверждают, в библиотеке имени Ленина, «Элеонора», «Записки молодой женщины». «Возмездие» и «Баня» Алексея Николаевича Толстого. Широко распространенные тексты. Наверняка знают их профессиональные борцы с антисоветчиной и порнографией, но, видимо, не испытывают особого отвращения, коли не устают всякий раз перечитывать. Забыв обо всем на свете. Боровик сладострастно шевелил усами.

В одной из последних папок интеллигент обнаруживает рукопись давнишнего моего рассказа «Встречи». В сомнамбулической манере рассказывается о нескольких случайных связях, которые вспоминаются в форме мистических переживаний. Постельные сцены тривиальны, явно не для возбуждения сексуальных страстей. После эротических радостей А. Н. Толстого, я думал, моя психологическая кислятина не обратит на себя внимания знатоков и ценителей. Однако в том, что касается секса, Боровик оказался всеяден и ненасытен. Зачитался — за уши не оттащишь.

Шел пятый час обыска. Понятые не выдержали, принесли с кухни стулья, примостились на краешках лицом к телевизору. Круглоголовый попросил меня с кровати и разобрал секции пружинного матраца. Заглянул за телевизор. В коридоре обшарил шкафы и антресоли. Ничего интересного. Интеллигент, задвигая последний ящик стола, сказал Боровику, что можно составлять протокол. Боровик вскинул ошалелый взгляд: «Минутку». Прошла минутка, другая — все ждут Боровика.

Интеллигент опять его тормошит: пора, время. «Да, да, сейчас», — словно сквозь сон. Залистал быстрее, застыл на последней странице и наконец встрепенулся. Со строгостью чрезвычайной и недоумением посмотрел вокруг, вспомнил, зачем он здесь, и, очнувшись вполне, решительно заторопился с протоколом. «Это, — указывая на фотографии, обратился Боровик к интеллигенту, — мы пронумеруем страницами вместе с текстом?» Интеллигент не возражает. Боровик строчит протокол обыска и изъятия. Заходят и выходят какие-то люди, похоже, водители «Волг». Круглоголовый складывает в бумажный мешок ворох читательских писем в «Литературную газету». Протокол представляется

мне на подпись. Я взглянул на стопки отложенных бумаг, книг — надо сверить. «У нас нет времени», — ворчит Боровик, ерзая за моей спиной. За порнографией он не думал о времени. Я, хоть и бегло, проверил длинную опись изъятого. Опись более-менее точна, но в протокол пришлось внести уточнения. Например, Наташу увезли в прокуратуру, а в протоколе: «Омельченко было разрешено не присутствовать при обыске». Слишком уж скромно.

К 12 часам все было кончено. Протокол подписан. Почти шесть часов кошмара. Но продолжение следует — забирают. Как одеваться, что взять с собой? Спрашиваю: «Надолго?» «Не знаю, — отвечает Боровик, — все зависит от вас». Из квартиры выносят два мешка изъятых бумаг, сверток с ножом и рапирой. Я запираю комнату и в сопровождении круглоголового и еще какого-то парня выхожу из подъезда. Что подумают соседи? Садимся в «Волгу», но увозят под локотки, как арестанта. Следом вторая машина. По проспекту Мира, к центру. День солнечный. В глазах же темень.

Допрос

Двухэтажный старый дом на улице Новокузнецкой. Строгий официоз красной таблицы на желтой стене — Московская городская прокуратура. Кажется, с другой стороны входной двери была еще табличка «Приемная». Скромняги. Я ожидал нечто массивное, серое — по масштабу и цвету их операций, а заходишь как в захудалый райсобес или ЖЭК. Тихо и сумрачно. Деревянная лестница на второй этаж. Проходим мимо лестницы, через площадку и короткие ломаные коридорчики. Высокая пустая комната. На окне решетка, за окном — зеленый двор. Голые масляно-желтые стены. Ничего на них нет, даже портрета Дзержинского. Пытают здесь, что ли? Боровик садится за стол боком к окну, я напротив него. На столе трещит телефон. Боровик то и дело хватает трубку и говорит: «Не туда попали». Кивнул Круглоголовому — тот занялся телефоном, а Боровик мной. Подает бланк протокола допроса свидетеля и тычет палец на строчки, предупреждающие об ответственности за дачу ложных показаний по ст. 181 УК РСФСР — лишение свободы или исправительные работы до года.

— Так я свидетель?

— Пока да.

— По какому же делу?

— Мы об этом уже говорили, — морщится Боровик.

— Я не понимаю: о чем я должен свидетельствовать? Кто обвиняемый?

— Почему обязательно обвиняемый? Дело может быть заведено по преступлению, когда преступник еще не известен.

— По какому конкретно преступлению вы собираетесь меня допрашивать?

— Вы знакомы с Сергеем Филипповым?

Я обомлел. Ожидал чего угодно, но только не этого вопроса. Что случилось с Сережей? Я знаю его лет десять, с выставки в фойе театра на Таганке. Они с братом Колей выставляли свою живопись, чеканку, скульптуру из дерева. Искренность, эмоциональная щедрость, глубина переживаний и умная одушевленность образов, исповедальный психологизм их работ — это было как объяснение в любви. Когда зрители уходили на спектакль, мы с братьями пили пиво в буфете. И со всех сторон их полотна. Потом какой-то чинуша, кажется, замминистра российской культуры, заглянул в книгу отзывов и разорался. Чего-то там чехи написали, еще бродил 68 год. Закрыли выставку со скандалом. Я успел тиснуть отзыв в «Комсомольскую правду». Потом еще напечатал несколько рецензий о творчестве братьев. Получил жилье неподалеку от Коли, сблизились как родные. Сережу последние года три почти не видел, он стал заметным оператором на киностудии Горького — все время на съемках. Фильмы его идут. И вдруг дело по антисоветчине и первый вопрос о нем. Я не свожу глаз со следователя: что он еще скажет? Боровик доволен эффектом — ошеломил. Резкий переход на другую тему: «Кому вы давали статью… — вытаскивает из портфеля машинописные тексты, читает заглавие, — «173 свидетельства — гм! — национального позора, или О чем умалчивает Конституция?»

— Не помню. И давайте договоримся: я отвечаю только за себя, о других я не буду давать показания.

Боровик лихо откидывается на спинку стула, иронизирует: «Не помните? А вот Олег Алексеевич помнит. Кстати, вы его видели?»

— Когда?

— Да сейчас. Вы же мимо него прошли, он вам кивал из соседней комнаты — неужели не заметили?

Нет, Олега Попова я не заметил и вообще в этом году с ним не виделся. Кроме того, я знал, что они всем семейством сейчас в Крыму, в отпуске. Неужто оттуда привезли? Какая связь между вопросом о Сергее Филиппове и Олеге Попове, они друг друга не знают. Что «помнит» Олег? Да, Боровичок наносил неожиданные удары, успевай поворачиваться.

— Странный у вас друг, — продолжает Боровик, — кандидат наук, а работает сторожем. Почему он работает сторожем?

— Спросите у него, он же здесь сидит.

— Меня интересует ваше мнение. Сколько получает сторож?

— Откуда я знаю?

— Наверное, не больше вас — так ведь? Но у вас машины нет, а Попов недавно купил. Как вы думаете: откуда у него деньги?

— Ничего я не думаю. Насколько мне известно, машину купил не он, а родители.