Московские встречи
Шрифт:
Как хорошо, что Маяковский, не боясь этим унизить и скомпрометировать себя, первым запросто пришёл с открытыми объятиями к молодым поэтам!
А если я вас когда-нибудь крою и на вас замахивается перо-рука, то я, как говорится, добыл это кровью, я больше вашегоИ когда поэт громово заканчивает чтение последних строк, слушатели благодарными аплодисментами приветствуют его дружеское чистосердечие.
— Грандиозно, — восторженно вскакивает Алтаузен, — только непонятно, почему вы адресуете стихи Голодному?
— Как почему, — удивлённо полуоборачивается Маяковский, — а «Гренада»?
— «Гренаду» написал поэт Светлов.
— Простите, досадное недоразумение. Но мы это сейчас исправим…
И вынув из кармана перо, Маяковский перечеркнул фамилию Голодного и вписал сверху Светлова. Тут же он прочитал исправленное вслух:
Товарищи, позвольте без позы, без маски — как старший товарищ, неглупый и чуткий, поразговаривать с вами, товарищ Безыменский, товарищ Светлов, товарищ Уткин!Впоследствии на всех своих вечерах он читал «Гренаду» Светлова наизусть и очень её хвалил.
Маяковский был смелым и грозным полемистом. Не раз доставалось от него многим собратьям по перу, а тут вдруг такая необыкновенная теплота и задушевность!
Всех взволновал самый факт появления этого «послания». Маяковский первым выступил против литературного сектантства и местничества. Было такое ощущение, будто поэт широко распахнул окно и в затхлую атмосферу взаимного недоброжелательства ворвался свежий весенний ветер. В заключительных строках он звал товарищей по оружию к единению:
Давайте, товарищи, шагать в ногу. Нам не надо брюзжащего лысого парика! А ругаться захочется — врагов много по другую сторону красных баррикад.Стихотворение Маяковского было первой сигнальной ракетой, зовущей поэтов всех школ в атаку на главного врага, — «по другую сторону красных баррикад». Именно такую важную роль
Из «Комсомольской правды» дружной компанией направляемся в Дом Герцена, на Тверской бульвар. Через узкую калитку в китай-городской стене выходим к памятнику первопечатнику Ивану Федорову. Владимир Владимирович рассказывал об Америке, о вымирающих индейских племенах — «последних из могикан», угнанных на далёкие окраины севера, в пустынные резервации.
— Той Америки, которую мы представляем по книгам, давно нет и в помине. Никаких бизонов. Лошади и ковбои вытеснены автомашинами. Лошадь на улице — это почти сенсация!
И словно в ответ с Неглинной навстречу нам четверка рослых мохнатоногих битюгов выкатила огромный чугунный котёл, установленный на широкую низкую платформу с толстыми окованными колесами.
— Вот они и наши последние могикане, — заметил Алтаузен, довольный своей находчивостью.
— Могикони, — спокойно поправил Маяковский.
Почему-то всегда казалось, что у Маяковского, несмотря на его могучий рост и зычный, устрашающий голос, незащищённое и легкоранимое сердце, и, может быть, поэтому в его поведении на диспутах было столько внешней «защитной» дерзости и непримиримости. Не раз подмечались в его глазах перед началом выступлений, когда он быстро оглядывал зрительный зал, почти неуловимые миги напряжённого и тревожного беспокойства, — поэт волновался.
Владимир Владимирович выступает на литературном диспуте:
— Поэт должен знать жизнь, изучать её во всех проявлениях. А я тут звоню недавно по телефону одному молодому поэту, и мне отвечает — кто бы вы думали! — его личный секретарь! Вместо того чтобы самому влезать в действительность, он отгораживается от жизни личными секретарями. Это не поэт, это — бюрократ.
Маяковский впервые приглашён выступать по радио. В то время студия помещалась на Никольской. Грохоча подкованными ботинками по железной винтовой лестнице, поэт поднялся на второй этаж. Поздоровался. Вошел в студию и остановился у пульта.
— А много там слушателей? — спросил, показывая палкой на микрофон.
— Весь мир…
— А мне больше и не надо, — весело заметил Владимир Владимирович.
— Как вас объявить?
— Никак. Сам объявлюсь.
И когда вспыхнул сигнал: «Микрофон включён!», подошёл и объявил: «Говорит Маяковский!» — и начал читать новые стихи.
Он умел разить противника метким словом.
В начале сентября 1927 года в Минеральных Водах появились яркие афиши:
«ПОЭТ ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ. ВСЕМ — ВСЁ!
РАЗГОВОР-ДОКЛАД. НОВЫЕ СТИХИ И ПОЭМЫ».
Первый вечер должен был состояться в Пятигорске, в Лермонтовской галерее.
Владимир Владимирович сидел в артистической уборной, один, больной, расстроенный.
— Горло болит, — пожаловался он, отвечая на приветствие. — Что-то публика плохо идёт…
— Надо для зазыва что-нибудь экстравагантное выкинуть, — шутливо посоветовал я.
— Что ж, может, мне сесть верхом на киоск и оттуда зазывать публику? — хмуро усмехнулся Маяковский.