Московские встречи
Шрифт:
И видя, что Есенин уже заколебался, Огурцов дрожащими пальцами вытащил из планшета, переброшенного через плечо, заготовленный блокнот.
— Немного, хоть несколько слов скажи, а уж запишу я сам…
Есенин проводил профессора до дверей. Опершись спиной о стойку с книгами, он озорно запустил в волосы растопыренную пятерню.
— Разозлился старик, а доказать не сумел. Ну, добро, рассказать, значит, о себе? Ничем не примечательная жизнь: не полководец, не герой, в германской войне не участвовал, наград никаких… А просто: жил-был под Рязанью, в деревне
Есенин рассказывал о себе короткими, отрывочными фразами.
— Учился в земской школе. Лет тринадцати меня отдали во второклассную церковноприходскую школу. Родные хотели, чтоб я стал сельским учителем.
Рос озорным и непослушным. Дрался на улице. Дед подзадоривал: дерись, дерись, Серёга, крепче будешь!
И Есенин непроизвольно сжал кулаки, готовый, кажется, хоть сейчас выйти на стенку.
— Ездил с ребятами в ночное. Стихи начал слагать с малых лет. Сперва подражал частушкам. Потом песням. Потом просто сам по себе.
Окончил школу и уехал в Москву. Работал в типографии. Поступил в Народный университет. Пробыл там полтора года и вернулся домой из-за отсутствия средств. Потом махнул в Питер.
В 1916 году был взят на военную службу…
И словно что-то вспомнив, Есенин вдруг озабоченно оглядел полки с книгами.
— А профессор-то по рассеянности забыл поставить на место томик! Ладно, принесёт, — махнул он рукой. — Очень скоро я угодил в штрафной батальон. Там, на фронте, и застала меня революция. С той поры я и иду в ногу с Советской властью! — И Есенин с шутливой церемонностью поклонился нам.
Попрощавшись, мы вышли на улицу. У ворот консерватории Огурцов остановился.
— Профессора пересилил! А по стихам будто простой мужичок деревенский. Наматывай, брат, на ус!
Знойный московский август. В трамвае № 4 по Мясницкой качу к Казанскому вокзалу — написать в газету очерк о безработных ночлежниках Ермаковки.
Огромное здание ночлежного дома никогда не пустует. Вместе с приехавшими на заработки в Москву плотниками, каменщиками, пильщиками здесь много нищих, жуликов, воров и беспризорных. Воздух устоявшийся, ночлежный.
В полутьме коридора я увидел небольшую группу прилично одетых людей и среди них женщину. Они прошли в зал. Вслед за ними густой толпой повалили ночлежники. Вскоре из зала послышались аплодисменты, и чей-то громкий, удивительно знакомый голос начал читать стихи.
Я бросился к дверям и, ошеломлённый, остановился у входа: среди рассевшихся на скамьях, подоконниках и просто на полу в самых живописных позах обитателей ночлежки, на днище перевернутого бочонка стоял с открытой головой Есенин и, размахивая руками, громко читал стихи:
Я на эти иконы плевал, Чтил я грубость и крик в повесе, А теперь вдругВ зале стояла удивительная тишина, и необычность этой тишины потрясала. Затаённое дыхание людей изредка нарушал чей-то приглушённый кашель. На подоконнике, свесив ноги в разбитых опорках, сидел небритый, измождённый человек и, опустив на руки седую голову, покачивал ею в такт стихам, вспоминая, видимо, свою минувшую молодость, Было видно, что стихи Есенина трогали души этих людей, обойдённых жизнью.
Увлечённый рассматриванием слушателей, я сначала не обратил внимания на спутников Есенина. Женщина была мне незнакома, но в невысокой худощавой фигуре, стоявшей невдалеке от бочки, я сразу признал поэта Василия Казина.
Прочитав несколько лирических стихотворений, Есенин спрыгнул с бочонка.
— Видал, брат! — Он хлопнул Казина по плечу. — Меня ведь здесь каждый папиросник знает. Теперь твоя очередь читать!
Казин охотно поддакивал, молча кивая головой, однако выступать отказался, ссылаясь на свой тихий голос.
— И без меня хорошо прошло.
В углу зала громко плакала старая растрепанная женщина.
Окруженный ночлежниками, Есенин с трудом выбрался в коридор.
Мы с Казиным подошли к плачущей женщине.
— Что за беда стряслась у вас? — участливо спросил он.
Женщина сердито махнула рукой:
— А вон тот, ваш, кудрявый… Пока он там читал, у меня кто-то из кармана деньги вытащил, — и, размазывая но грязному лицу слезы, она зло оглядела окружающих. — У, ироды проклятые!
— Вот тебе и отношение к поэзии, — вздохнул с улыбкой Казин. — Пойдём.
По дороге к выходу он пояснил, что в ночлежку привез его Есенин. «Поедем, — пригласил он, — поглядишь, как меня простые люди встречают. Увидишь, как они любят стихи».
Есенин безоглядно верил в могучую силу поэзии, в её влияние на человеческие сердца. В этой глубокой убежденности таилась и его собственная сила.
Из Пятигорска приехал близкий друг и поклонник Есенина драматург Алексей Славянский. Вдвоём с Есениным они привлекают внимание всех встречных. Синяя черкеска с широкими завёрнутыми рукавами, кавказский пояс, кинжал и шашка в богатом серебре, на спине — голубой башлык, лихо заломленная папаха, под густыми, сросшимися бровями жёлтые глаза уссурийского тигра — таков по внешности Славянский. И рядом с ним, в модном костюме — Есенин, только что вернувшийся из-за границы.
Бывший чабан, выросший без родителей, Алеша Славянский был всего-навсего начальником клуба одной из кавалерийских дивизий, расквартированных на Тереке.
Его пьесы «Красный орлёнок», «Пять ночей» и «Сосны шумят» шли во многих театрах страны. И в каждый свой приезд в Москву, получив в охране авторских прав накопившийся гонорар, Славянский обязательно собирал друзей и устраивал шумный праздник.
Есенина Славянский боготворил. И поэт отвечал ему самыми чистыми дружескими чувствами.