Московский Бисэй

Новожилов Геннадий

Костя втянулся в интереснейшую беседу: они поговорили еще с четверть часа. Этот неожиданный театрал с надписью на лбу – СМУ и еще какой-то номер – очень Косте понравился. На улице они долго прощались и разошлись совершенно довольные друг другом. Удивительно, как раз во время этой захватывающей беседы Костя вдруг увидел весь до последнего кадра финал своего Бисэя. Он удивился тому, как просто, оказывается, показать романтическую мбуку – одиночество каждого человека в волнах, так сказать, быстротекущей жизни.

Конечно, Шурей, этот великий лентяй, будет выставлять рога, демонстрировать гноящиеся, нанесенные тещей

раны души, будет завывать о тщете всего сущего – все для того, чтобы не городить необходимых новых “огородов” взамен уже отснятого и очень красивого финала.

Вскоре работа над фильмом завершилась. Катю старались переманить другие киностудии, предлагали приличные условия, да она вдруг ни с того ни с сего уволилась, вышла замуж за норвежца и с ним укатила, таким образом пополнив королевство еще одним подданным. Костино кино фестивальными тропами попало на родину Бисэя и там – как все неожиданно в наших судьбах! – предложено было для показа в императорском дворце. Просмотрев эту иностранную попытку внедриться в романтику Ямато, их величества умилились, умилившись же, распорядились пригласить создателя фильма в Японию погостить.

И тут волны подхватили Костю и понесли тихонько в океан Удачи.

Получив приглашение через японское посольство в Москве, Костя стал собираться в дальний путь. Злосчастная герань была передана на попечение соседки, квартира оставлена на попечение Шурки, и вот уже аэробус увлекает спящего Костю на восход солнца. Прибыв на место, гость был принят его величеством, все двадцать минут аудиенции промучился, лихорадочно припоминая поведение японцев в исторических фильмах, а при прощании пытался, оперевшись ладонями о колени, кланяться. Выслушав с улыбкой Будды Костины уверения в любви к островной империи, хозяин дома отпустил счастливца с богом. Об этом приеме упомянули газеты.

Некоторое время Костя плескался в неглубоком озерце славы и однажды получил нежданный подарок: ему предложены были отличные условия для длительного пребывания в Японии с тем, чтобы он за это время создал на свое усмотрение что-либо о стране, проза, поэзия и театр которой так близки его сердцу. То был презент от самого микадо.

И вот Костя, словно древний поэт, пустился в скитания по стране, и его юные мечты оборачивались явью прямо на глазах.

– Боже мой, боже мой! – причитал он, сидя над прудом с карпами в цветущем храмовом саду. – Все, что со мной содеялось, – это ж, можно сказать, павший в мои грешные руки бесценный аат!

Однажды, прячась от проливного дождя, он увидел на другой стороне улочки маленькую японку с падающей на глаза челкой. Накрывшись с головой прозрачным плащиком, девочка приставила к невысокой крыше лестницу, чтобы снять промокшую кошку. Притянула ее к себе за лапу, прижала к груди и, спустившись, исчезла за дверью.

Так зародился фильм-хроника под названием “В Японии дождь”. Костя изъездил всю страну, охотясь за сценами, сопровождавшимися дождем.

Фильм показали всему миру, и к Константину Николаевичу пришли настоящая известность и нешуточные деньги. Центр тяжести его жизни переместился в Японию, и дома он бывал наездами. Как-то, будучи приглашен на фестиваль анимафильмов в Суздаль, среди фильмов-гостей обнаружил он симпатичную, созданную на фольклорной основе норвежскую короткометражку. Фамилия создателя ничего ему не говорила. Ему сообщили, что это фамилия

Катиного мужа, а также о том, что Катя разбилась при посадке на воду, пилотируя собственный гидросамолетик.

Гибель Кати выглядела странной, так как в тот день погода была великолепной, ветер во фьорде незначительный, и наземные службы долго ломали голову, что стряслось с этой симпатичной русской. Муж был безутешен…

Времена изменились, и новая жизнь, как будто какой-то шутник бросил в нее свежих дрожжей, бушевала повсеместно. Костя решил уехать.

Хлопотать почти не пришлось: он стал известен и культурные сообщества иных государств приглашали его для совместного творчества. Как зачарованный обходил он места своего московского жития. Для немолодого сердца это почти непереносимо. Как-то забрел в пельменную. Посидев над неаппетитной трапезой, сунулся к раздатчицам:

– А чего у вас пельмени холодные?

И, еще не договорив вопроса, услышал:

– Дома надо обедать!

Посетил киностудию. В пыльных, с вывернутыми лампочками переходах витали тоскующие души почивших мастеров, и не только в ночи, но если прислушаться, то и днем можно было услышать обрывки фраз то из

“Снежной королевы”, то из “Маугли”, из “Серой Шейки”, “Путешествия

Нильса”. То вдруг зазвенит золото из “Золотой антилопы” или захрипят хором деревянные игрушки из “Необыкновенного матча”. Или, словно нанизанные на нитку бусы, загомонят все разом серии “Ну, погоди!”…

Жить стало чрезвычайно опасно: все грозит гибелью либо нищетой.

И киностудия обернулась неприступной Троей. Костя полюбовался восседающим за конторкой привратником в офицерских погонах и при пистолете, и вдруг вспомнился Мокей. Ах, Мокей, Мокей! Ты, конечно, пребываешь в раю, и твоя замечательная, теперь наверняка позлащенная машина, гоняя по опоясывающей рай бетонке, обеспечивает вечным и бесплатным электричеством это гнездо праведников.

И Костя навсегда покинул город, где родился. Он торопился в свой ставший любимым дом, в полуяпонском уюте которого, готовясь к предстоящей встрече с небесной возлюбленной, вел вполне монашескую жизнь.

Недавно он посетил некую провинцию, славную своим водопадом, а также связанной с водопадом легендой. На самом краю водопада, свисая над пропастью, покоится большой валун. На черном этом валуне, отдаленно напоминая андерсеновскую Русалочку, сидит печальная бронзовая дева.

Косте поведали, как четыреста – пятьсот лет тому назад и т. д…

Теперь Косте не терпелось начать фильм о водопаде, а также о деве, тронувшей до слез его славянское неприкаянное сердце.

Итак, вернувшись из России, он принялся распаковывать чемоданы.

Первым делом достал куколку, теперь сопровождавшую его во всех путешествиях. Поправил на ней кимоно, пригладил стоящие торчком волосы и усадил на место. Повиднее разложил стеганых суздальских петухов, предназначенных японским друзьям для чайных церемоний.

Повесил в шкаф одежду и в темноте шкафа наткнулся на целлофановый пакет с остатками книги Акутагавы, книги, купленной в другой жизни у букиниста на Кузнецком мосту. Потянул, да, видно, не за тот край, и книжка высыпалась на пол: разъединившиеся тетрадки, отдельные листы, разлохмаченная на углах бордовая обложка. Зачем он вытянул давным-давно похороненную в недрах шкафа книжку, он не понимал, но отчего-то ужасно расстроился.