Московский душегуб
Шрифт:
Дождик припустил погуще, но им обоим было не до этого.
– Ты насчет родственников не ответил.
– Какие родственники, Губин? Зачем? Кто сейчас будет с этим возиться… Но весточку от нее могу тебе передать.
У Губина странно дернулось лицо.
– Передай, будь добр.
– Она сама просила. Погоди, вспомню. Вот она как сказала. Передай Мише, что я могла тебя убить, но не
– Она в самом деле могла?
Суржиков помедлил с ответом. Похоже, этот парень действительно настроен миролюбиво. Что само по себе подозрительно. Каждое неосторожное слово сейчас грозило обернуться пулей в лоб.
– Да, могла, – сказал он со вздохом. – Но не захотела. Может, смалодушничала. Не знаю.
– Какая же она после этого маньячка?
– Вот про это она, наверное, и хотела, чтобы ты знал.
Губин пялился на него бессмысленным, ненавидящим взглядом, потом отвернулся на миг. Будто кто-то его окликнул за оградой. Для Суржикова этого хватило, чтобы резко кувырнуться вперед, но бросок вышел глупым. Лбом он точно нарвался на упругий десантный ботинок Губина, и забавно было, что оказался в том же виде, в каком был, на корточках, но с оранжевыми звездами в глазах. Тупо крутнул башкой, стряхивая одурь.
– Мать бы постыдился, – брезгливо укорил Губин. – Что же вы никак не угомонитесь, паскуды?!
– А ты сам, ты-то сам не паскуда, да?! – разбитыми губами прошамкал Суржиков. – Чистенький, что ли?
– И сам я такой же, – горько согласился Губин. – Прощай, вояка! В другой раз попадешься, не помилую.
Исчез в мареве дождя, как смутное видение.
Суржиков обтер рукавом плаща одеревеневшую рожу.
– Видишь как, мама! – посетовал шутливо. – То я все бил, а то самому попало. Да больно-то как! Не горюй, мама, живой еще покамест твой Венечка. А подохну, скорее свидимся.
* * *
В сновидении пришел к нему отец, Петр Харитонович. Он был в полном полковничьем параде, с чистым лицом, неулыбчивый, строгий. "Лежишь? – спросил издевательски. – А лежать некогда. Наших бьют!"
Видение было реальным, как все видения в северных широтах. Отца можно было потрогать, обнять – от его кожи тянуло теплом. "Кого это –
Елизар Суренович поманил его издали – в руках у него что-то пестрое, колеблющееся на ветру: то ли одеяло, то ли крылья. Алеше не терпелось взлететь и окинуть взглядом заиндевелую планету. Острое, знобящее чувство. Сердце таяло в предвкушении. Солнце желтым краем лизнуло облака. Рванулся было Алеша, но Петр Харитонович уцепил его за плечо. "Не набегался еще, сучонок, да?!" Прежде не было в его голосе столько силы и власти. Алеша виновато пробормотал: "Я болен, папа! Отпусти меня!" Петр Харитонович гулко хохотнул.
"Ты здоров, сын! Протри глаза, симулянт!"
В тот же миг Алеша осознал, что впрямь здоров и промежуток болезни иссяк. Переход из видения в явь совершился без всяких усилий. Он открыв глаза и увидел ночь в окне. Повел плечами, уперся пятками в спинку кровати и сел. Тусклый лунный блик высветил Настино лицо. Оно было таким же, как с вечера, как всегда – прекрасным. Горечь неслыханной потери смутила Алешин ум. Запутанная страница жизни перелистнулась с тихим шорохом. Больше не будет видений и встреч. Прощай, отец, прощай, Елизар Суренович, прощайте все, кто остался в прошлом.
Алеша склонился, легонько дунул в Настино ухо:
– Эй, детка, проснись.
– Я не сплю, – ответила Настя. – Я жду.
– Я придумал имя для сына.
– Какое?
– Федор. Федор Алексеевич – разве плохо?
– А если будет девочка?
Алеша бережно положил ей руку на живот.
– Откуда взяться девочке? Пусть родится солдат.
– Как себя чувствуешь, милый?
– Как с похмелья.
Как с горы, соскользнул пальцами с круглого живота ближе к скучающему, ждущему лону, и это была его прежняя ласка, решительная, неотвратимая.
– Ты с ума сошел? – выдохнула Настя.
– У меня его никогда и не было.
Испуганным взором Настя потянулась к окну: до рассвета еще далеко. Да и незачем его торопить. Алеша был злодей, но он был ее мужем и он вернулся к ней.
1995 год