Московский душегуб
Шрифт:
После второй рюмки Лошаков расквасился. Его потянуло на жалобные слова.
– Неудачливый я, в сущности, человек, если разобраться. Достиг, конечно, многого по житейским меркам: квартира, докторская, а словно и не жил. И все из-за Людмилы. Она мне десять лет клин в ухо вбивала. Ты простофиля, ты шут гороховый, ты никому не нужен, и так далее. Я чуть импотентом из-за нее не стал. Сказано же в Писании: самое страшное наказание мужчине – злая жена.
Вика уплетала за обе щеки и хитро на него поглядывала. Иногда от резкого движения ее куртка распахивалась,
– Какая бы ни была твоя жена, Андрюша, разве можно ее хаять? Это не по-рьщарски.
– А по-рьщарски было, – зловеще спросил он, – когда я фарфоровую чашку разбил, облить меня борщом?
Прямо из кастрюли?
– Горячим?
– Нет, слава Богу… Или еще привела как-то любовника своего, огромный такой детина, и я их застукал.
Прямо в кровати. Ну, вежливо ему сказал: одевайся, дорогой, и пошел вон. Так она же его и подначила: ты, говорит, моего пустобреха не бойся, он же теленок. Он обрадовался и начал меня бить. Я же драться не умею. Так она только хохотала. Не бей, кричит, по почкам, а то он в магазин не пойдет. Это по-рьщарски?
– Надо было их обоих убить.
– Чтобы потом срок мотать? Нет уж, извини. Но это была последняя капля. Через два года я с ней развелся.
Вика закурила и сквозь дым, прихлебывая шампанское, смотрела на него с каким-то странным, холодным участием. Лошаков понимал, что наболтал лишнего, но на душе у него потеплело. Как славно выговориться…
Ее груди уже не уныривали под пижаму, таинственно светились двумя белыми, ослепительными шарами.
– Ты могла бы, – спросил он, – полюбить такого, как я?
– Нет, – сказала она. – Это невозможно. Да тебе и не нужна любовь. Тебе нужна только жалость.
– А пожалеть можешь?
– Нет. Я же не монашка.
– Что же мне делать?
Он хотел заплакать, но Вика протянула руку и почесала его за ухом. Он жадно прижал ее ладонь к губам.
Позже, после небольшого провала в памяти, он ощутил себя подкрадывающимся на четвереньках к собственной кровати, на которой в вольной позе, в золотистом свете ночника раскинулась прекрасная одалиска.
– Да ладно тебе, – снисходительно улыбнулась сверху она. – Хватит собачку изображать. Иди сюда.
Посапывая, он взгромоздился на нее, и она ловко обхватила его поясницу длинными ногами. Все его горести и беды остались позади.
– Води, води, – командовала Вика. – Быстрее, милый, быстрее!
Ее ногти впились ему в спину. Она извивалась, принимая его в себя все глубже. Такого острого наслаждения он еще не ведал в своей путаной тридцатипятилетней жизни. Обезумел, вцепился в ее набухшие груди и мял их, давил с такой силой, точно намерился расплющить свою неутомимую возлюбленную.
– Не останавливайся, милый, еще, еще! – стонала Вика. Он испугался, что не сумеет насытить ее утробу.
Он был теперь целиком в ее владении,
– Зачем ты это сделала?
– Ничего, – сказала она, – потерпи. Так мне нужно.
Она развела ноги, Лошаков сполз с кровати и пошкандыбал в ванную. Оторопело разглядывал две полукруглые кровяные полоски на шее, запечатленные молодыми девичьими зубками. Пока обрабатывал ранки перекисью, Вика принесла шампанского в чайной чашке:
– Выпей, миленький, больно не будет.
В глазах зеленоватая темень и холодное любопытство, больше ничего. Лошаков догадался, что привел в дом ведьму и даже переспал с ней. Не оборачиваясь, снял с вешалки купальный халат и зябко закутался.
– Мне было хорошо, – сказала Вика. – Ты прекрасный любовник.
Она обняла его сзади и поднесла чашку к губам. Завороженный, он тянул вино из ее рук, причмокивая и давясь, пока не осушил чашку.
– Ну и умница, – похвалила Вика, взяла его под руку и отвела в спальню. Там он повалился на кровать, как куль из рогожи.
– Ты хоть не бешеная? Уколы не надо делать?
Она примостилась у его ног:
– Я, наверное, немного садистка. Когда завожусь, не могу остановиться. Но ты не горюй, привыкнешь.
– Не принимай меня за идиота. Я к тебе теперь на пушечный выстрел не подойду. Я же нормальный человек. Занимайся любовью со своими вампирами.
Засмеялась сочувственно:
– Дурачок, куда ты денешься?! После меня все женщины пресные.
Лошаков подумал, что разговор у них хотя и откровенный, но какой-то потусторонний. Вика незаметно переместилась к нему между ног, чуть касаясь, поглаживая его бедра, отчего он с изумлением почувствовал блудливый жар.
– Вот видишь, – заметила наставительно, – ты уже и сейчас не прочь повторить. Подумаешь, больно! Всего потерпеть-то минутку, зато сколько удовольствия. Ты же любишь меня, правда? Вытри слезки, дурачок. Я постараюсь не сильно кусаться.
– Не хочу! – взмолился он. – Боюсь. Уходи прочь!
Мольба его запоздала. Вика насиловала его, как бандит насилует обеспамятовавшую, утратившую дар сопротивления жертву. Ее теплое, отдающее молоком дыхание перемешалось с его горькими стонами. Он подумал, что теперь ему точно капут. По капельке, по глотку она высасывала его бездарную жизнь. Но перед смертью, если она уже подступила, все-таки осуществились его тайные, смутные желания. На свете не было женщин, кроме этой. Ему сказочно повезло напоследок. Неумолимыми пальцами она взрезала восемь длинных борозд на его груди и с хриплым клекотом распласталась на нем всей своей мягкой, жадной, упругой плотью.