Московский культ, окружавший великих людей

Амфитеатров Александр Валентинович

Я никогда не видал Веры Александровны. Яша Рубинштейн питал к матери обожание, которое мало определить благоговейным — оно было восторженно страстное, болезненное. Получит, бывало, из

Рима от Веры Александровны какую-нибудь записку в десяток строк совершенно ничтожного содержания (не баловала она сына перепиской) и носится с этим листком как с сокровищем, показывает, читает:

— Обратите внимание, какой слог, какое остроумие… У меня удивительная мать. По правде сказать, эта «удивительная мать» не очень восхищала меня в рассказах близко знавших ее петербуржцев и римлян. Говорили, что умная, очень образованная, мастерица поговорить о чем угодно занимательно, со знанием и авторитетом, может быть, не злая, но и не очень добрая, т. к. «провела через себя первый меридиан» — избалованная прихотница, скучающая мечтательница и «воображалка».

— Что она делает там у вас, в Риме? — спросил я как-то одного ее приятеля, дипломата.

— Да что же ей делать? Лежит на кушетке, в дезабилье, с полузакрытыми глазами и мечтает:

«Как скучно, все люди да люди. То ли бы дело: вот отворяется дверь и — вдруг — входит… бенгальский тигр. Как интересно…»

По смерти мужа Вера Александровна стала с авторитетом говорить и о музыке, что при жизни Антона Григорьевича ей, по-видимому, воспрещалось. По крайней мере, Модест Чайковский в биографии своего брата Петра Ильича рассказывает со слов самой Веры Александровны такой эпизод. А.Г. Рубинштейн не любил музыки Чайковского вообще, «Евгения Онегина» в особенности. Но однажды в 1884 году Вера Александровна, «неисправимая итальяноманка в музыке», пустилась громко критиковать «Онегина» «с тем большей смелостью, что мнение об этой вещи мужа было ей известно. Но на этот раз сочувствия в нем не нашла; напротив, помолчав сначала, Антон Григорьевич вдруг вспыхнул и, сильно возбужденный, резко крикнул ей: „Что ты понимаешь! Кто вырос на цыганских романсах и итальянской опере, тот не смеет говорить о таких вещах“.».

1937