Московский полет
Шрифт:
В темной гостинице громко тикали часы-ходики, а за окном по Мосфильмовской улице прошли поливальные машины. Дальше в черноте теплой августовской ночи я не то видел, не то угадывал памятью высокие дома Ломоносовского проспекта, Воробьевы горы и открывающуюся с них панораму ночной Москвы…
…Тогда была тоже теплая августовская ночь. Мы поехали на такси до Второй Кабельной, вышли у дома номер 28, поднялись по лестнице на второй этаж, и Аня своим ключом открыла квартиру номер 6. В квартире ярко горел
– Мама! Вот твой любимый Вадим!
Но никто не ответил.
Мы удивленно шагнули в гостиную. Там посреди комнаты стоял стол, накрытый накрахмаленной белой скатертью, на столе – ваза с цветами, бутылка шампанского, блюдо с пирожными «эклер» и высокие хрустальные бокалы. К шампанскому была приставлена записка:
«ДЕТИ, Я УШЛА НОЧЕВАТЬ К ПОДРУГЕ.
ЖЕЛАЮ ВАМ САМОЙ ЛУЧШЕЙ НОЧИ.
И ВАДИМУ СЧАСТЛИВОГО ПУТИ.
АНЕЧКА, ЕЩЕ РАЗ С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ.
ПОСТЕЛЬНОЕ БЕЛЬЕ В КРОВАТИ СВЕЖЕЕ.
ОБНИМАЮ ВАС, МАМА».
Мы прочли записку и переглянулись. В глазах у Ани были испуг и вопрос. Мне кажется, то была первая в нашем романе ночь, когда мы любили друг друга. Не занимались сексом и даже не делали любовь, как говорят в Америке, а – любили. Под утро, лежа своей шелковой головой на моем плече, Аня сказала:
– Самое ужасное, что ты мне снился всю последнюю неделю. Как будто ты нищий и больной валяешься в Нью-Йорке на Бродвее. И когда ты пришел с цветами и сказал, что уезжаешь… у меня сердце упало.
Я молча гладил ее по голове. Мне хотелось плакать от жалости к самому себе. Почему-то и мне в те дни казалось, что в Америке со мной случится что-то ужасное. По ночам мне снилось, что я, безработный, вербуюсь на рубку сахарного тростника на Кубе. И там, на кубинских сахарных плантациях, сдыхая от ностальгии, слушаю московскую радиостанцию «Голос Родины»…
…Легкие шаги босых ног послышались у меня за спиной. Я оглянулся. Лариса – в одном халате – вышла из спальни, подошла ко мне и взяла сигарету из пачки, которая лежала на подоконнике.
– Ты что не спишь? – сказала она, прикуривая.
Я пожал плечами.
– Ты видел Анну? – спросила она.
– Я не могу ее найти.
– Может, она тоже уехала? Ведь ее муж еврей. Сейчас все бегут из этой страны.
Это было новым и неожиданным для меня поворотом – за все эти дни я ни разу не подумал, что ведь и Аня могла эмигрировать. Но если бы она эмигрировала, неужели бы не нашла меня, не дала знать, где она и что с ней?
– А вы не собираетесь? – сказал я Ларисе. – Твой муж тоже еврей. Он сказал, что у вас в почтовом ящике была листовка «Памяти» насчет погрома.
– Нет, мы не уедем. Ты же знаешь Михаила – он будет сидеть здесь до тех пор, пока они дают ему возможность держать в руках кинопленку. А все остальное ему просто до лампочки. Чаю согреть?
– Нет, спасибо…
– Уже светает.
– Да.
– О чем?
– О секрете семейного счастья.
– Да перестань, Вадим! – отмахнулась она.
– Ты знаешь, что я разошелся с женой?
– Да, Миша мне сказал. Сколько вы прожили?
– Много, Лара. В эмиграции семейную жизнь нужно считать, как в лагере строгого режима, – год за три.
– Я не знаю, что тебе сказать, Вадя. Ты ведь помнишь, что у нас было на Урале. Эта женщина, КГБ… Но… Наверное, я его просто люблю, вот и весь секрет! – Она нервно загасила свою сигарету и сказала: – Пошли чай пить! Расскажешь мне про дочку. У тебя есть ее фото?
Часть шестая
42
Все входы в гостиницу «Москва» были перекрыты милицией – в эти дни тут жили в основном депутаты Верховного Совета. Возле гостиничных подъездов стояли толпы избирателей с плакатами и петициями в руках, многие названивали депутатам из телефонов-автоматов:
– Я приехал из Костромы! Второй год продолжается безобразие с детскими садами…
– Мэня уволили за пэравду! Солиев моя фамилия, Мирза-Ахмед, из Таджикистана. Я всю жизнь разоблачал этих негодяев, как настоящий коммунист, а мэня уволили! И они пырадалжают бырат взятки!..
– Мы из Соликамска от имени всех женщин! Наш химкомбинат отравляет атмосферу, дети мрут в детских садах…
Михаил Бочаров, худощавый 48-летний мужчина с острыми глазами, быстрой умной улыбкой, с красным депутатским значком на пиджаке, встретил меня у входа и сказал постовому милиционеру:
– Это ко мне.
– Пожалуйста, – вежливо проговорил милиционер. – Только документики надо в книгу записать.
Я протянул водительские права штата Массачусетс.
– А по-русски у вас ничего нет? – спросил он.
– Нет, – сказал я и не удержался от иронии: – По-русски уже не держим. Но тут довольно ясно: «Р» это русское «П», «L» это «Л», «О» это «О» и так далее…
Старательно перерисовав мою фамилию в большую конторскую книгу, милиционер сказал:
– Проходите.
И вот я сижу на шестом этаже, в гостиной номера «люкс», где у Бочарова штаб-квартира, почти как у американского сенатора, – два помощника, стол для заседаний, постоянно трезвонящий телефон, а за окном видна утренняя Москва.
– В нашей региональной группе депутатов руководство коллективное: Сахаров, Афанасьев, Ельцин, Попов и Пальм. А я вхожу в координационный совет, в этом совете 20 человек… – сыплет краткими фразами Бочаров, и я почти физически чувствую, как он весь заряжен энергией на целый день работы. Сейчас, с утра, избыток этой энергии так и прет из него, как из Майкла Тайсона перед боем.
Но я тоже заряжен какой-то непонятной энергией, которая вот уже шесть суток носит меня по Москве без сна и отдыха. Я говорю: