Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
Оба на некоторое время смолкли, прислушиваясь. Сомнений быть не могло: в отворенную привратную калитку входили приставы. Ксения сурово посмотрела на мужа, будто виня его в случившемся.
Фёдор тяжело поднялся из-за стола, проследил взглядом за приставами, которые приближались к крыльцу, произнёс тихо и непривычно для него мягко:
— Не сердись на меня, Ксения... Чему быть, того не миновать... Иди укройся у себя наверху да следи из окошка. Как только приставы уведут меня, немедленно ступай к царице Марье Григорьевне.
Он озабоченно замолчал, словно подбирая слова, и настоятельно добавил:
— О
Ксения быстро вышла. Сердце Фёдора сжалось от непривычного для него чувства страха, но он овладел собой, приняв решение. Он велит приставам вести его к царю Борису. Ужели не удастся смягчить его сердце? Дети! Бедные дети! Но о них — ни слова... Он скажет другое: «В моём бедственном положении обращаюсь к твоему милосердию, государь! Не приемли клеветы. Умысла злодейского у меня не было. Вспомни наши с тобой беседы и твои добрые посулы. Но ежели видишь на мне какую вину, смени гнев на милость».
В ответ на просьбу Фёдора вести к царю старший пристав грубо осадил его:
— Или злодеев допускают к государю?
Фёдора вместе с братьями привели на патриарший двор, где многоголосо гудела толпа.
Любое обвинение в адрес людей, некогда стоявших близко к государственной власти, всегда повод для обнаружения скрытых до времени страстей, чувствований и намерений. На патриаршей площади собралось много бояр и дворян, будто на открытое заседание Боярской думы. Они расположились кланами — по родственным связям либо по родству обычаев и мыслей. Одни втайне радовались, что беда затронула не их, другие торжествовали, что Захарьины-Романовы, столь долго державшиеся у власти и помогавшие царю Ивану карать иных, теперь сами понесут кару.
Дикая злоба выплеснулась наружу. Романовым плевали в лицо, шипели, точно гусаки:
— Потешились на охоте медведями да лисицами, ныне потешьтесь на пытке!
— На государстве своровать не удалось, так зельем царя решили извести!
Никогда прежде не думал Фёдор, что у него так много врагов. В знакомых боярских лицах проступало что-то неожиданно-бесовское. Вспомнилось: «По злобе их узнаете их...»
Особенно неистовствовал князь Тюфякин. Рыжий, ехидный, он ближе других придвинулся к Фёдору Никитичу и произнёс, словно ударил:
— А ловко ты, боярин, надумал своровать! Злодейством, значит, хотел трон для себя добыть? Ишь, какой доброхот нашёлся!.. И шапку по случаю, значит, себе сшил...
Кругом закричали:
— Ему бы о Боге подумать, а не об шапке!..
— Что скажешь, Никитич? Али живот свой тебе недокучил?
— Кого Господь хочет наказать, того лишает разума...
— Ты чего это не винишься, коли тебя поставили перед боярами?!
— Ты — старший, за старшего и говори!
Фёдор Никитич не пытался отвечать, да его и не стали бы слушать: голоса заглушались шумом. Он потемнел лицом, плечи опустились, и глаза уже не хотели смотреть на людей. Злое слово жжёт сильнее огня.
ГЛАВА 43
ОПАЛА
Так и увели его вместе с братьями — униженного, оплёванного. Он просил, чтобы ему дозволили свидеться с царём, — не дозволили. Его не захотел выслушать и князь Мстиславский, главенствующий в Боярской думе. Это особенно потрясло его.
Нет ничего горше, чем сознание предательства недавних друзей! И никакая мудрость не в состоянии постичь причину человеческого коварства. Причина эта сокровенная и вечная, как мир. Наши глаза и уши воспринимают лишь малую долю того, что знает душа. Оттого-то человек чаще всего бывает крепок задним умом.
Позже Фёдор Никитич не раз корил себя за то, что не нашёл достойного ответа на клевету. Или, в самом деле, на крутых поворотах судьбы, лицом к лицу со злобой людской человек теряет весь свой ум? Как хотелось забыть ему эти минуты! Никогда прежде не испытывал он такого горестного унижения, как ныне на патриаршем подворье. Мог ли его незабвенный родитель, так гордившийся своим старшим сыном, подумать, что когда-нибудь на его долю достанутся публичные плевки ничтожной толпы?
И вот застенок, мрачное подземелье. В нос ударил тяжёлый, скверный запах. Фёдор машинально оглянулся, задержавшись на каменном выступе, но пристав подтолкнул его в спину.
Понемногу освоившись с темнотой, Фёдор понял, что его поселили одного. Крошечное оконце и топчан в углу, покрытый соломой. «Эти смерды боятся меня, однако. Поместили-то отдельно». Эта мысль была утешительной и бодрящей. «И пусть себе боятся. Они ещё узнают, каков я буду».
В мгновенном озарении ему припомнилось, что батюшка его тоже сидел в застенке, да вновь возвысился над своими недругами. Подумал: «Також и я. Нам это, видно, самим Богом заповедано было. А всё боярская злоба. «Они достоянию моему завидуют», — говорил батюшка о боярах. Не удалось им избыть его силу первого боярина. Наверно, тут был страх перед ним, главным советником царя, и эту злобу ныне их сыны и внуки вымещают на мне».
Фёдор вдруг почувствовал слабость в ногах. Горько усмехнувшись, он опустился на топчан и обхватил голову руками. Нет, так просто он им не сдастся. Надо же, как свела их всех вместе злоба к нему...
Память Фёдора выхватывала то одни, то другие лица... Теперь, когда всё это несколько отодвинулось от него, он мог и посмеяться, к чему по своей натуре был склонен. Молодой князь Оболенский и боярин Шереметев наскакивали на него, будто два гусака. Рано огрузневший Шереметев шёл на него всей статью, а невысокий Оболенский всё прыгал сбоку, словно норовил укусить. И как учинилось, что они соединились в злобе?
Фёдор знал, что князья Оболенские и бояре Шереметевы издавна показывали своё нелюбие к Романовым — ещё с того времени, как царь Иван объявил многим боярам и князьям свою немилость. Они же видели в этом злую волю царицы Анастасии Романовны. Завидно им было, что Романовы были в чести у государя. Им бы самим хотелось решать, кого казнить, кого миловать, и думают, видно, что нынче пришло их время. А про то забыли, что Господь всё устроит по-своему.
Фёдору отрадно было думать, что во все времена Бог неизменно помогал Романовым и в беде, и в нужде. Перед его глазами возникло Евангелие, которое оставалось раскрытым на столе, когда его уводили приставы. Он стал припоминать псалмы Давида и вдруг потихоньку запел: