Московский Ришелье. Федор Никитич
Шрифт:
— Отнюдь! Учу от свидетельства Божественного Писания.
— Вижу, от Бога дана тебе мудрость в Священном Писании, чтобы все разумели, что ты говоришь, но моя душа больна тем, что я отчаялся в жизни, и твоя мудрость не для меня.
Филарет помолчал с видом человека, предающегося горестным воспоминаниям, потом промолвил:
— Прости меня, святой отец, что поведаю тебе горькую правду. На опалу меня обрекла не только злоба царя Бориса. Бояре давно мне великие недруги. Они искали голов бояр Романовых, а ныне научали говорить на нас холопов наших. Я сам это видел не однажды. Нет среди них разумного.
— Да умягчится сердце твоё, Филарет, ибо сказано: не судите да не судимы будете.
Душа была готова вспыхнуть гневом: «Как смеет сей монах намекать на что-то дурное в роде моём, славном роде Романовых, который удостоен
Филарет подавил, однако, этот порыв, но Иона что-то уловил, потому что произнёс:
— Блюди себя, сын мой, чтобы, угождая себе памятью о былой славе, не погубить себя и других.
Он поднялся, благословил склонившегося перед ним Филарета, и ничего не было в его душе, кроме сострадания и жалости к опальному боярину. Он сделает всё от него зависящее, чтобы облегчить его положение. Сохранилось донесение царю Борису, в котором пристав жаловался на послабления сийского игумена Филарету.
Первым таким послаблением было согласие, чтобы Малой жил в келье Филарета, против чего выступал пристав, ибо подозревал Малого в связях с мирскими людьми. Обвиняя Филарета в нарушениях монастырского устава, в том, что, ложно ссылаясь на разрешение государя, тот позволяет себе многие вольности, пристав доносил царю: «Твой государев изменник, старец Филарет Романов, мне говорил: «Государь меня пожаловал, велел мне вольность дать, и мне б стоять на крылосе». Да он же мне говорил: «Не годится со мною в келье жить Малому; чтобы государь меня, богомольца своего, пожаловал, велел у меня в келье старцу жить, а бельцу с чернецом в одной келье жить непригоже». Это он говорил для того, чтоб от него Малого из кельи не взяли, а он Малого очень любит, хочет душу свою за него выронить. Я Малого расспрашивал: «Что, с тобою старец о каких-нибудь делах разговаривает или про кого-нибудь рассуждает? Друзей своих кого по имени поминает ли?» Малой отвечал: «Отнюдь со мной старец ничего не говорит». Ежели мне вперёд жить в келье у твоего государева изменника, то нам от него ничего не слыхать, а Малой с твоим государевым изменником душа в душу».
Хоть и догадывался пристав, что Малой доставляет Филарету вести, но поймать его ни в чём не мог. Между тем благодаря Малому Филарет знал доподлинно о том, что делалось в Москве. Не только в Московии, но и за её пределами всё лето шли дожди и держались холода. В северной земле солнце не выглянуло ни разу. От обильных дождей всё погнило, хлеба стояли в воде, дурная погода мешала убрать их. А на праздник Успения Богородицы ударил мороз, который всё побил. Купцы вздули непомерные цены на хлеб, что оставался от прошлого года.
Начался голод, который в народе называли мором. У людей не было надежды на спасение. Вымирали целыми семьями. Люди, некогда состоятельные, уходили в понизовые селения просить милостыню. Пустели дома, распадались семьи. Мужья покидали жён, а матери — детей. Такого бедствия не помнила русская земля: люди торговали человечьим мясом.
Когда страшные вести дошли до монастыря, Филарет в первые минуты ощутил как будто облегчение. Голод — конец царствию Годунова. Но скоро он понял, что для Годунова народная беда станет поводом прославить себя благотворительностью. Так оно и случилось. Благотворительность царя была неумелой, раздачей денег на голодающих воспользовались ловкие люди, а бедным досталась лишь малая толика, которая не спасла их от голодной смерти. В одной Москве погибло от голода пятьсот тысяч человек. Хоронить было некому. Началось моровое поветрие, холера. К этому добавился ещё ужас перед разбоями. В разбойники уходили и те из мирных жителей, что надеялись прокормиться за счёт других. Москве угрожало организованное насилие. Разбойничьи шайки сколотились в настоящие войска под водительством Хлопко Косолапа. Царь вынужден был послать против него воеводу Ивана Басманова. Разбойников удалось разбить ценой больших потерь, погиб и сам Басманов, а уцелевшие шайки удалились в Северскую землю, чтобы в недалёком будущем влиться в отряды Лжедимитрия I.
С наступлением зимы многие важные вести доходили до Филарета с опозданием либо вовсе не доходили. Филарет переживал мучительную тревогу о жене и детях. Он даже не знал, в какой край их сослали, и часто вёл с Малым тайные беседы, как разузнать о судьбе своей семьи. Сохранилось свидетельство пристава, позволяющее представить личные тревоги Филарета тех дней: «Велел я сыну боярскому Болтину расспрашивать Малого, который
Но «промышлять душой» Филарет тоже был не волен. Заключённый в своей келье, словно в тюрьме, он находился во власти приставленного к нему монаха Иринарха и вёл с ним постоянную ожесточённую войну. Пока Малой был при Филарете, в его жизни была отдушина. Но однажды Малой ушёл и не вернулся. Вскоре его нашли убитым. Иринарх угрожал и самому Филарету:
— На всех государствах казнят людей, поправших образ земного царя.
Филарет прогнал Иринарха от себя и сказал, чтобы впредь не заходил в его келью самовольно. Но в другой раз он застал Иринарха, обыскивающего его личные вещи, и, накинувшись на него с посохом, едва не прибил.
Тем временем царь Борис, досконально осведомлённый о жизни опального боярина, писал игумену Ионе: «Писал к нам Богдан Воейков, что рассказывали ему старец Иринарх и старец Леонид: 3 февраля ночью старец Филарет старца Иринарха бранил, с посохом к нему прискакивал, из кельи его выслал вон и в келью ему к себе и за собою ходить никуда не велел; а живёт старец Филарет не по монастырскому чину, всегда смеётся неведомо чему и говорит про мирское житьё, про птиц ловчих и про собак, как он в мире жил, и к старцам жесток, старцы приходят к Воейкову на старца Филарета всегда с жалобою, бранит он их, и бить хочет, и говорит им: «Увидите, каков я вперёд буду!» Нынешним Великим постом у отца духовного старец Филарет не был, в церковь не приходил и на крыл осе не стоит. И ты бы старцу Филарету велел жить с собою в келье, да у него велел жить старцу Леониду, и к церкви старцу Филарету велел ходить вместе с собою да за ним старцу, от дурна его унимал и разговаривал, а бесчестья ему никакого не делал. А на которого он старца бьёт челом, и ты бы тому старцу жить у него не велел. Ежели ограда около монастыря худа, то ты велел бы ограду поделать, без ограды монастырю быть негоже, и между кельями двери заделать. А которые люди станут к тебе приходить, и ты бы им велел приходить в переднюю келью, а старец бы в то время был в комнате или в чулане; а незнакомых людей ты бы к себе не пускал, и нигде бы старец Филарет с прихожими людьми не сходился».
Зачем царь Борис писал сийскому игумену о том, что тот и сам знал? Видимо, здесь срабатывало свойственное ему чутьё: он догадывался, что игумен сочувствует опальному боярину, и решил в письме ему выставить в неприглядном свете действия монаха Филарета. Но Борис не ведал, сколь своеобычен был сийский игумен, несмотря на его смирение. Иона считал, что Борис овладел престолом хитростью, и не мог простить ему убийства царевича Димитрия. Он знал, что имя царевича, якобы спасённого от Бориса, вновь обрело силу. На Русь надвигалась смута. Мудрый старец понимал, что Борис не удержится на троне. Мог ли он осуждать надежду Филарета на спасение? В душе он сочувствовал ему и делал многие послабления, дабы облегчить жизнь монаху-невольнику. Не надо бы ему лишь похваляться: «Увидите, каков я вперёд буду!»
...Филарет не ошибся, предчувствуя своё освобождение. Но прежде ему пришлось пережить не одну беду. В ссылке погибли все его братья, кроме Ивана Никитича. Оплакивая их смерть, он трижды умирал сам и временами его оставляла всякая надежда на спасение. Силы его поддерживали вести, приносимые от Устима. Это были вести о победах Григория Отрепьева — «царевича Димитрия» — о скором свержении Годунова. Однажды Филарету тайно привезли грамоту Лжедимитрия, в которой были слова укоризны Борису: «Жаль нам, что ты душу свою, по образу Божию сотворённую, так осквернил и в упорстве своём гибель ей готовишь: разве не знаешь, что ты смертный человек? Надобно было тебе, Борис, удовольствоваться тем, что Господь Бог дал, но ты в противность воли Божией, будучи нашим подданным, украл у нас государство с дьявольской помощью».