Московское воскресенье

Ларионова Клара Максимовна

Сегодня она готовилась излить Лаврентию весь свой гнев на младшего сына. Но когда Лаврентий стремительно вбежал в комнату, против обыкновения суровый и молчаливый, она не решилась заговорить об Иване.

— Вот для тебя Люся оставила записку, она уехала в Алма-Ату.

Лаврентий молча взял записку.

«Если ты останешься один и будешь страдать, пеняй на себя».

Сначала он ничего не понял, мысли его были так далеки от всего этого, перечитал еще раз, как бы принимая к сведению, не выражая ни горя ни радости. Долго задумчиво ходил по комнатам, потом

повернулся к матери:

— Опасно стало в Москве. Ты бы уехала куда-нибудь подальше от фронта.

«Неужели они сговорились?» — с испугом подумала Екатерина Антоновна и так сурово взглянула на сына, что Лаврентий больше не заикнулся об отъезде.

Она угадала его тревожные мысли, и ей захотелось как-нибудь успокоить его, обратить все в шутку:

— Что ж, если фронт подошел так близко к Москве, то я вам всяко пригожусь. Все забежите сухариков погрызть. Ну а если опять ранят, посижу рядом вместо больничной нянечки…

Лаврентий сделал вид, что не слышит иронии в ее словах. Выпил чаю с сахарином и позвонил на завод узнать, когда можно будет принять отремонтированный самолет. Потом прилег на диван, чтобы собраться с мыслями.

Несколько часов назад он пережил смертельную опасность. Он летал к Рузе штурмовать вражеские переправы. Теперь им приходилось чаще воевать с пехотой врага, чем с его самолетами. Подбитый зениткой, он еле дотянул до запасного аэродрома. Увидев вдалеке маленький черный автомобиль, он подрулил к нему, собираясь попросить помощи. Вдруг прямо на него из леса выбежали два десятка немцев. Они бежали не стреляя, собираясь, видно, взять его живым. А он вылез из кабины в меховых унтах, в тяжелом обмундировании — медведь, далеко не убежишь! — вынул револьвер и приготовился подороже продать свою жизнь. И в этот миг увидел — с противоположной стороны пустого аэродрома с громким «ура» выбежали свои. И отбили аэродром.

Сейчас его самолет на заводе: мастер обещал отремонтировать его через три часа. Но ведь три часа — это почти вечность! Как же он лежит тут, на диване, ничего не узнав о той, которая помогает ему летать, сражаться, жить…

Мать не успела ни о чем спросить, как он вдруг вскочил, накинул кожанку и вышел.

Лаврентий быстро шел по пустынным улицам, охваченный безрассудным волнением, какое испытывал лет десять назад. Тогда он бежал после занятий в Академии имени Жуковского в Петровский парк на свидание с актрисой.

Сейчас в его голове проносились картины предстоящего свидания. Вот он входит в переднюю, немного ждет, потом распахивается дверь из внутренних комнат, выбегает Оксана. Она узнает его, бросается к нему… Или нет, не так: он входит, спокойно снимает кожанку, проходит в комнату Оксаны, протягивает ей руки и говорит: «Я не могу больше жить без вас…» И она приподнимается на кончиках пальцев, кладет руки на его шею и говорит… Он не мог сразу решить, что она скажет, и шел все быстрее. Ветер гнал навстречу песок, бумагу, хлопья пепла. Он поминутно вытирал лицо, чтобы прийти незапыленным.

— Дома Оксана Сергеевна? — спросил он, когда ему открыли.

— Только что уехала, — ответила домашняя работница, вешая его пальто.

Стоя перед зеркалом, Лаврентий думал, что ему лучше уйти, но вдруг дверь из столовой распахнулась, и Сергей

Сергеевич вышел к нему.

— А, вот кто пришел! — обрадованно произнес он. — Вот уж кстати. Прошу вас. — Он взял его под руку и ввел в столовую. За круглым столом сидело несколько пожилых мужчин, — по-видимому, коллеги профессора.

— Позвольте вам представить нашего защитника, — сказал Сергей Сергеевич, подводя Лаврентия к столу и усаживая его рядом с собой.

Несколько минут все молча смотрели на Лаврентия, словно ждали, когда он освоится, чтобы потом засыпать его вопросами о делах на фронте.

— Объясните нам, что же это там делается, — с явным раздражением начал Петр Кириллович, — до каких же пор наша армия будет отступать? Что делать нам, русским людям?

Лаврентий много раз слыхал эти едкие вопросы и старался отмолчаться, но сейчас довольно резко ответил:

— Сколько бы армия ни отступала, ясно одно — враг будет разбит.

— Хо-хо! — перебил его Петр Кириллович. — Из чего это ясно? — скептически посмотрел на Лаврентия, потом обвел всех взглядом, словно ища у них подтверждения, что и им ничего не ясно.

— Ведя наступление, — невозмутимо продолжал Лаврентий, — немцы еще не понимают, что идут к гибели. В горячке они бегут вперед, растягивая фронт. Им кажется, что они уничтожили все наши материальные и людские резервы. А между тем они идут навстречу новым армиям, численность которых они и не представляют.

Петр Кириллович скептически усмехался, поглаживая бородку, словно слушал ответы неподготовленного ученика.

— Дорогой мой, — снисходительно возразил он, — я слышу теперь, как эту войну сравнивают с войной двенадцатого года и объясняют отступление особой тактикой, которую-де применял еще Кутузов. Верно, Кутузов отдавал города, но зато он сохранял армию. А где сейчас наша армия? Где наши Кутузовы? Кто будет защищать Москву?

— Позвольте, — перебил его Сергей Сергеевич, — я согласен с капитаном. Сколько бы враг ни напирал, он все равно будет остановлен и разбит. У нас найдется не один Кутузов и не одна армия. Не забывайте, что это народная война. Можно победить армию, но весь народ победить нельзя. Так что вы напрасно волнуетесь…

— Не могу не волноваться, — закричал Петр Кириллович, стуча в грудь кулаками, — я русский человек! Боже мой, как же можно сейчас применять «скифскую тактику», заманивая врага в глубь страны. Да ведь она устарела! Танки ведь не конница! — Он устремил страдающий взгляд на Лаврентия, словно дожидаясь от него необходимой поддержки в том огромном горе, которое он переживает.

Лаврентий спокойно ответил:

— Да, эта война не похожа на ту, о которой вы вспомнили. Кутузовская армия отступала, наша армия держит на каждом шагу врага и уничтожает его. Немцы уже увидели, что, чем дальше они идут, тем больше их потери.

Петр Кириллович пожал плечами, но ничего больше не возразил. Подумал, что военный заблуждается или заведомо говорит неправду.

А Лаврентий думал об Оксане. Где она? Что будет с ней завтра? События становятся все более угрожающими. Ну а что будет завтра с ним самим? С его матерью? Со всеми этими милыми, озабоченными людьми? Никто не ответил бы на эти вопросы. И потому необходимо увидеть Оксану.