Москва 2042

Войнович Владимир Николаевич

Главкомпис Москорепа к. Смерчев К. И.

Через эту дверь мы попали в просторную приемную, где за столом под большим портретом Гениалиссимуса сидела секретарша в звании старшего лейтенанта.

При нашем появлении она немедленно вскочила со стула и сообщила Смерчеву, что участники планерки уже собрались и ждут.

— Хорошо, — сказал Коммуний Иванович и толкнул ногой дверь, обитую черной изодранной кожей.

Кабинет был еще больше приемной. Гениалиссимус смотрел на меня с натуралистически выписанного портрета и самодовольно жмурился, опираясь на колонну, сложенную из книг. На корешке каждой книги было золотом аккуратно выведено: Полное собрание сочинений.

Прямо под портретом стоял просторный письменный

стол с множеством канцелярских принадлежностей и несколькими телефонными аппаратами разного цвета. К этому столу торцом был приставлен другой длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним, разложив перед собой раскрытые блокноты, сидели стриженые офицеры в рубашках с короткими рукавами.

При нашем появлении все вскочили и стали аплодировать мне, к этим аплодисментам присоединился и Смерчев. Я им всем тоже немного похлопал, а потом обошел всех, каждому демократично подал руку, представился и затем сел рядом со Смерчевым.

Пока мы усаживались, в кабинет вошла секретарша и еще одна дама с подносами, на которых стояли стаканы с чаем.

Смерчеву и мне были поданы стаканы в латунных подстаканниках и с лимоном, а офицерам — без подстаканников и без лимона.

Я спросил Смерчева шепотом, почему такое разделение, не значит ли это, что комсоры офицеры не любят чай с лимоном. На это Смерчев развел руками и тоже шепотом мне ответил, что они, может, и любят, но пока не имеют потребности. Прежде чем начать совещание, Коммуний Иванович кратко объяснил мне, чем занимаются он сам и его подчиненные.

Будучи главным комписом республики, он руководит созданием бумажной Гениалиссимусианы и координирует работу разных комписовских подразделений. Перед подразделением, которое я вижу сейчас, поставлена ответственная задача создания тома Тревожные годы о героическом участии Гениалиссимуса в Бурят-Монгольской войне. Уже написано восемь из предполагаемых 96 глав, а сегодня…

— Сегодня, ребятки, — сказал Смерчев по-домашнему, — мы приступаем к разработке новой главы "Ночь перед битвой". Речь будет идти о битве за Улан-Удэ. Ну, я вам даже не буду говорить, какое, понимаете, большое и, я бы сказал, огромное политико-воспитательное значение должна иметь эта глава Гениалиссимус в период этой поистине исторической битвы, как вы помните, был еще простым генералом. Но конечно же, он уже и тогда свои, как бы сказать, полководческие таланты проявил, можно сказать, полностью. И тут, значит, надо вот что. Кто у нас занимается описанием природы? Ты, Жуков?

— Так точно! — вскочил Жуков

— Сиди, сиди. Так вот, Жуков, поскольку нам предстоит описание ночи перед, можно сказать, решающим как бы сражением, надо, понимаешь, соответственно использовать такие вот сильные в художественном отношении средства Ты, конечно, природу умеешь описывать, ты в этом деле, ничего не скажешь, мастак. Но с другой стороны, природой увлекаешься, а о политическом и военном моменте забываешь. Иногда даже абстрактная такая картина создается, когда ты там луну, тучи, реку или соловьев всяких описываешь. Само по себе оно хорошо и даже здорово получается, но к моменту иногда не подходит. Так вот сейчас ты подумай своей головой и пойми. Это тебе не просто какая-то ночь, а ночь, можно сказать, перед главным сражением. В описании природы должно быть побольше чего-то такого тревожного. Если уж хочешь изобразить луну, так надо так, чтобы она только время от времени выглядывала, а вообще пусть будет покрыта черными или, я вот даже так сильно выражусь, зловещими пусть будет покрыта тучами. Ну и, само собой, всякие там ночные, как бы сказать, шорохи, звуки. Соловьев никаких не надо, это уж, когда до описания победы дойдем, тогда пиши своих соловьев, сколько хочешь. А сейчас нам нужны какие-нибудь такие тревожные, понимаешь ли, птицы Вороны, допустим. Как вороны по ночам кричат?

— Никак, комсор генерал, не кричат! — вскочил Жуков. — Они днем и вечером кричат, а ночью они молчат.

Ну, если вороны не кричат, тогда, понимаешь, изобрази каких-нибудь ночных птиц, филинов каких-нибудь, что ли.

— Я выпь изображу, комсор генерал. Она очень тревожно кричит.

— Вот,

правильно, — удовлетворенно заметил генерал. — Соображаешь. А ворон, собственно говоря, мы можем в утреннюю панораму вставить. Когда накануне боя они собираются и думают, понимаешь, что им сейчас тут чего-то обломится. Ну, теперь ты, я думаю, свою задачу понял. Переходим к следующему вопросу. Что у меня тут записано? Ага. Думы перед боем. Ну, значит, разъясняю ситуацию. Предстоит тяжелое сражение с бурят-монгольскими захватчиками. И конечно, у Гениалиссимуса возникают, понимаете ли, всякие думы. Нет, думы, конечно, не мрачные, он, как выдающийся оптимист, верит в окончательную победу, но думы у него в этот момент должны быть мудрые, глубокие и, я бы даже сказал, философские. Это я тебе говорю, Савченко. Ты у нас философ, тебе и карты в руки. Ты описываешь думы Гениалиссимуса и должен все время помнить, что основные его думы великие и гениальные. И главные, как бы сказать, идеи в этих думах должны уже иметь свое отражение. Ну, и, само собой, в этих думах перед боем должен отразиться и свойственный Гениалиссимусу исторический оптимизм. Он может примерно так думать, что вот пускай я лично погибну, но зато жизнь моя будет отдана не зазря, а за общее, понимаешь ли, счастье. Понятно?

— Понятно, — спокойно ответил Савченко. — Ну, насчет описания всяких таких военных приготовлений, дислокации разных частей, описания видов оружия и прочего я не беспокоюсь, у нас по этому делу вот Малевич, — генерал указал на одного из полковников, — крупный специалист, бывший штабист, ты, я думаю, Малевич, с этим отлично справишься, ну и ты, Штукин, в саперном деле тоже, я знаю, более или менее разбираешься.

Планерка подходила к концу. Двум корректорам было дано указание не допускать грамматических ошибок, а поэт Мерзаев получил специальное задание оснастить будущую главу красочными эпитетами и яркими метафорами.

На этом планерка закончилась Коммуний Иванович пожелал всем участникам хорошего творческого настроения и больших успехов в труде.

Офицеры со своими блокнотами и карандашами организованно покинули кабинет, а мы со Смерчевым остались.

— Ну вот, — сказал Коммуний Иванович, — теперь вы видели, как мы работаем. Трудно, понимаете ли, руководить таким большим коллективом. Один одно пишет, другой — другое, иной раз одно с другим никак не согласуется, приходится заставлять людей переделывать. Ваши произведения сколько человек писали?

— Как это сколько? — удивился я. — Я один их писал.

— Один? — изумился Смерчев. — Совершенно один? И вы сами описывали и природу, и любовь, и переживания героев и следили за тем, чтобы не допускать идейных ошибок?

— Вот уж чего не делал, того не делал, — сказал я. — То есть, конечно, я пытался следить за тем, чтобы мои герои в идейном отношении были ужасно стойкими, но, поскольку я сам был нестойкий, они у меня тоже в этом плане были иногда очень даже порочными.

— Так я и думал, — сказал Смерчев и покивал головой. — Конечно, одному человеку написать большое произведение, чтобы оно было одновременно и высокохудожественно и высокоидейно, просто невозможно. А вы оставайтесь у нас. Мы вам дадим целую бригаду писателей. Вы им только будете давать указания, они будут писать, а вы подписывать.

Не успел я ответить шуткой на предложение Смерчева, как дверь отворилась, в кабинет влетел взмыленный Сиромахин. Он пошушукался со Смерчевым, а потом объявил мне, что мы с ним должны немедленно ехать в Кремль.

Часть пятая

В Кремле

В Кремль мы прибыли в конце рабочего дня, примерно в половине шестого.

Я заметил, что и здесь Дзержин был своим человеком.

Мы шли по длинным и широким коридорам, устланным красными дорожками, через какие-то залы с огромными окнами и тяжелыми многоярусными люстрами, большими картинами и чьими-то бюстами, мраморными, а иногда даже и бронзовыми в углах. Я на ходу пытался сообразить, где здесь Георгиевский зал, а где Грановитая палата, но понять ничего не мог и сосредоточиться не успевал.