Москва, 41
Шрифт:
– Был он у тебя немецким диверсантом! – огорошил Чумакова Микофин. Видя потрясенность Федора Ксенофонтовича, продолжил: – Шпиона ты приютил в своем штабе. Дал ему там респектабельно обжиться… – В голосе Микофина жестко просквозил упрек, а на лице со сдвинутыми бровями отразилось суровое неудовольствие. – Меня попросили предупредить тебя, прикрыть от случайности и… и, вообще, помочь закрепить бывшего графа на крючке наших контрразведчиков. За этим я и примчался, хотя своей работы по кадык.
– Они знают? – одеревеневшим голосом спросил генерал Чумаков, поняв, о сколь серьезном
– Знают… Ты скажи мне, где ты выучился немецкому языку?
– В автобиографии я же писал: был в детстве батраком у немцев-колонистов на юге Запорожской области.
– Бестолково написал, – тревожно хмурился Микофин. – Все у контрразведчиков сбежалось сейчас вместе: признал тебя немецкий генерал Шернер, в твоем штабе свил гнездо абверовец, ты откуда-то знаешь немецкий…
– У тебя тоже есть сомнения? – Федор Ксенофонтович встал и одной рукой судорожно начал надевать на себя халат. – Ты в чем-то сомневаешься, Семен Филонович?..
– Я полагал, ты с Шернером в Испании познакомился…
– Да нет же! На киевских маневрах, когда он, тогда полковник чешской армии, ногу сломал. А меня временно приставили к Шернеру переводчиком.
– Вот как?! – заинтересованно удивился Микофин. – Я не знал этих подробностей. И вдруг встреча с ним на фронте?
– В плен он попал к нам…
– Ладно, доскажешь потом! – Микофин призывал генерала Чумакова к спокойствию. – Не надо одеваться! – И он, взяв у Федора Ксенофонтовича халат, кинул его на спинку кресла. – Сейчас постучится этот майор… Нам следует вести какой-то нейтральный разговор… Но чтоб не напугать его. – Микофин кинул взгляд на наручные часы: – Потом дежурный врач выдворит нас из палаты вместе с ним, а ты попроси меня, чтоб я подвез этого Птицына до Москвы… Он ведь добивается приема у полкового комиссара Лосика… Ну ты не знаешь… Кадровик из Главпуркка… Дальше – моя работа…
– Но как быть с подозрениями, павшими на меня? – Федор Ксенофонтович чувствовал в груди тошнотное теснение.
– С тобой – в норме. Пришлось показывать особистам личное дело, рассказать все то, что я знаю о твоей милости… Но тут, понимаешь, еще всплыли доносы на тебя этого Рукатова… Тоже пришлось наждаком пройтись по ним.
– Рукатов… – Чумаков горестно вздохнул. – Я убежден, что, если б подобные рукатовы не были уверены в нашей победе над фашистской Германией, они бы немедля бросились в объятия Гитлера… Рукатовым важно хоть на ступеньку подняться выше в своем воображении, а чья эта ступенька, что она значит – им наплевать.
– Верно мыслишь, Федор, – согласился Микофин. – Поднявшись даже на ступеньку выше в должности или в звании, иные вдруг начинают воображать, что предстали перед человечеством в новом обличье. Забывают, что разум, сердце, потребности у них те же… А пыжатся. Ну, верно, расширился круг обязанностей, ну, может, еще прав… И если при этом надо усиливать напряжение вещества за лобной костью, то не тщись расширить зад до границ кресла, которое тебе еще велико!..
В коридоре послышалось шарканье ног, и Микофин вдруг заволновался:
– Давай менять тему разговора! Ничем не выдай этому Птицыну своей осведомленности.
– Будь
Но шум за дверью утих, а разговор двух друзей потерял прежнюю направленность.
– Что это у тебя? – спросил Микофин, указывая на лежавший на кровати поверх одеяла черновик письма покойного профессора Романова.
– Ты не читал?! – оживился Чумаков. – Интересно мыслит Нил Игнатович. Давай просвещу тебя!
Когда генерал Чумаков заканчивал читать письмо, дверь палаты без стука открылась, и уже по одному этому можно было догадаться, что вошел кто-то из медицинского персонала. Действительно, в проеме двери стояла в белом халате грудастая женщина с рыжими волосами, скупо выбивавшимися из-под белой косынки.
– Товарищ генерал, – обратилась она спокойно-милым голосом к Чумакову, – к вам еще один посетитель. Но… извините, через пять-шесть минут мертвый час, а потом процедуры. Так что на сегодня… извините.
Из-за ее спины выглядывал чуть растерянный «майор Птицын». Его взгляд как бы смотрел в пустоту, а крутой излом бровей будто выражал недоумение. Медсестра ушла, а «майор Птицын» все стоял в дверях, и Федор Ксенофонтович, заметив мешки под глазами на его продолговатом лице и подрагивание мягких ноздрей, угадал страх в сердце диверсанта, растерянность перед двумя генералами и поспешил ему на помощь:
– Майор, это вы?..
– Так точно! Майор Птицын! – Он с какой-то детской радостью вошел в палату.
– Вы тоже в этом госпитале?
– Никак нет! – И «Птицын» сжато рассказал свою одиссею, происшедшую после того, как расстались они на вокзале в Могилеве.
– Ну, рад вас видеть, – с видом искренности сказал Федор Ксенофонтович. – Посидите, мы закончим читать один документ… – И Чумаков продолжил читать письмо профессора Романова, уже про себя потешаясь над тем, с каким вниманием вслушивался в каждую его фразу «майор Птицын», полагая, что присутствует при открытии тайны тайн.
Генерал Микофин как бы угадал внутреннее состояние Чумакова и, когда тот закончил читать письмо, с видом большого глубокомыслия заключил:
– В своем письме товарищу Сталину профессор Романов запутался в трех философских соснах. А сосны эти растут на утесе, с которого мы с тобой, Федор, в академии ныряли в волны диалектического материализма и не раз ломали шеи. Я имею в виду наши мудрствования о случайности как проявлении закономерности. Помнишь, ставили, например, вопрос: случайно ли, что родился Наполеон и именно на острове Корсика, откуда бежал во Францию?..
– Да нет же! – возразил Чумаков. – Тут о более конкретном.
– Это так тебе кажется. Старик Романов часто забывал, что необходимость «образуется» из массы случайностей. По Энгельсу, в природе и в обществе случайное необходимо, а необходимое так же случайно. Но случайность всегда подчинена внутренним, скрытым законам…
«Майор Птицын» ничего не успел выудить для себя из этого философского диалога, как в дверях появилась уже знакомая рыжеволосая медсестра и строго изрекла:
– Товарищи военные, прошу прогуляться на воздух… Я имею в виду гостей.