Москва и москвичи
Шрифт:
— А правда ли, — спросил один из слушателей, — говорят, будто бы Андрею Ивановичу Макшанову дали Анну через плечо?
— И, нет, батюшка! Станислава.
— Как же мне сказали…
— Да уж позвольте, я знаю наверное — Станислава. Вот также пожаловаться на службу не может. Летит, сударь, летит!.. Ну, да этот другое дело — голова… и связи большие. Ведь матушка его была урожденная княжна Красноярская, а, вы знаете, Красноярские в свойстве со всею знатью, так тут дивиться нечему; а вот что любопытно, — продолжал
— Неужели?
— Да, да! Говорят, будто бы какой-то иностранный двор настоятельно требовал этой отставки.
— И, что вы, Алексей Дмитрич, иностранный двор!.. Да какое право имеет иностранный двор?…
— Уж там говорите себе, а слетел, сударь! Политика, батюшка, политика!.. Знаете ли, бывают этакие разные дипломатические обстоятельства… Мы сделаем, и для нас сделают… понимаете?
— Конечно, конечно!.. Однако ж это что-то странно?… Какое бы, кажется, дело?…
Старик улыбнулся, понюхал табаку и сказал:
— Да, сударь, да!.. Кто не посвящен в таинства политики, тому многое должно казаться странным!..
— Алексей Дмитрич, — проговорил один господин, идя скорыми шагами из биллиардной, — сейчас принесли в журнальную последний номер «Северной пчелы», меня тащат в вист, так я не успел его пробежать… не хотите ли вы?
Старик вскочил с дивана, товарищи его также встали. Он отправился в журнальную, они разошлись по разным сторонам, и я остался один с Илецким.
— Пойдем и мы, — сказал Илецкий, — посмотрим, не найдешь ли ты в первой гостиной кого-нибудь из прежних твоих сотоварищей.
— Нет, — прошептал я с невольным вздохом, когда мы вошли в эту комнату, — я не вижу здесь ни одного знакомого лица.
— Посмотри хорошенько.
— Чего смотреть! Я вижу только, что в этой комнате, которую вы называете детской, большая часть господ вовсе не дети: один другого старее!..
— Да, конечно, народ пожилой.
— Вот, например, что сидит у крайнего стола?…
— Этому еще только семьдесят пять лет.
— А вот этот, что кушает чай?
— Ну, этот немного постарее: ему за восемьдесят.
— И этот, я думаю, не моложе? — спросил я, указывая на дряхлого старика, который шел, не подымая ног, шаркал ими по полу и двигался как будто бы не своей, а какой-то посторонней силой. — Как его фамилия?
— Курильский.
— Иван Андреевич?
— Да!
— Ах, боже мой! Да я баллотировал его в члены Английского клуба… Он был еще такой молодец! А теперь…
— Да это, братец, все ребятишки; вот посмотри на этого барина, который расхаживает так бодро и с такой странной припрыжкой по комнате.
— А кто он такой?
— Иван Сергеевич Саянов.
— Что ты! В уме ли?… Иван Сергеевич Саянов?… Не может быть! Да он уж лет двадцать, как умер.
— Нет, Богдан Ильич, не прогневайся, —
— Да, помилуй, двадцать семь лет тому назад я играл с ним в бостон; он и тогда говорил, что ему за семьдесят! Сколько же ему лет?
— Без малого сто.
— А, почтеннейший Захар Иванович! — вскричал какой-то худощавый господин лет сорока пяти, протягивая руку Илецкому. — Вас вчера не было в клубе, — верно, изволили быть в концерте?
— Нет, не был.
— Так поэтому: вы Листа уж слышали?
— Нет, еще не слышал.
— Неужели?… Ну, уж я вам скажу, что за диковина этот Лист!.. Удивительный, сударь, человек, удивительный!.. Этакого проворства я никогда не видывал! Как он работает пальцами, ах, господи!.. Молния, сударь, молния!.. Детина такой видный… острижен в кружок… нос большой… Необычайный артист, сударь, необычайный!.. Нет, Захар Иванович, поезжайте, поезжайте! Право, стоит раз послушать. А что, пойдете по рублику в вист?
— Нет, я больше полтины не играю.
— Эх, Захар Иванович, пуститесь!.. Партия приятная: Иван Андреевич, Степан Трифоныч, я… Ну, что за беда. Рискните раз по рублику!
— Помилуйте, на что мне менять игру?
— Так не угодно ли вам? — продолжал этот вистный вербовщик, обращаясь ко мне.
— Извините, — отвечал я, — я также не играю по рублю.
— Да вот вам четвертый, — прервал Илецкий. — Андрей Михайлович, четвертого нет — по рублику! Хотите?
Андрей Михайлович, человек лет шестидесяти пяти, толстый, осанистый, с брюзглым лицом и важною выступкой, остановился и, поглядев прямо в глаза Илецкому, спросил:
— По рублю? Во что?
— В вист.
— В вист? — повторил толстый барин таким ужасным голосом, что у меня волосы стали дыбом. — Кто, я — в вист?… Ха, ха, ха!
— Ох, Андрей Михайлович! — сказал Илецкий. — Что это вы так страшно смеетесь?
— Мне играть в вист?… Нет, батюшка, нет!.. Покорнейше благодарю!..
— Что это с вами сделалось? Вы, кажется, вист любите?
— Да он-то меня не любит. Два месяца сряду проигрываю — каждый день, каждый день!.. Нет, будет! Во что угодно: в бостон, в преферанс, а в вист — ни за что!.. Сейчас проиграл четыре роберта, да еще какие!.. И добро бы, играл несчастливо, — нет, карты идут!
— Так отчего же вы проигрываете?
— Контры, Захар Иванович, контры, каких я в жизнь мою не видывал. Да вот хоть последний роберт представьте себе: я играю с Федором Кирилловичем Граниковым, против нас под рукою у меня — Онисим Алексеевич Туренин, за рукою — Федор Дмитрич Шахонской. У них партия двенадцать, у нас четыре; у них записано три, у нас девять. Вскрывают козыря — пики. Я беру карты; у меня король сам-шесть с маленькими козырей, четверо старших треф от короля, туз бубен и туз, король червей, — наша ли игра?