Москва и Запад в 16-17 веках
Шрифт:
Начнем с военной сферы.
II
С первыми признаками успокоения Московского государства, после его многолетних неурядиц, иностранцы снова потянулись к Архангельску. Помянутый нами не раз голландец Масса с 1612 года сторожил в Архангельске той минуты, когда можно будет возобновить торговые операции с Москвой, а пока, до поры до времени, следил за той контрабандой, какую вывозили с Двины ловкие голландские спекулянты: «многие тысячи мехов в бочках под именем сала или рыбьего жира». Конечно, эта случайная разбойничья эксплуатация русского Севера не могла заменить для «господ генеральных штатов Нидерландов» правильной торговли с Россией, и штаты, при первых же вестях о воцарении Михаила Федоровича, в ответ на официальное его обращение к штатам, спешили обратить Массу в своего гласного агента и поручили ему наблюдение за торговыми интересами голландцев в Москве. Независимо от Массы, и даже опережая его, еще много других голландских купцов на свой страх частным порядком, стремились получить торговые льготы у нового московского царя. Царь еще не успел из Костромы, где он принял царский сан, добраться до столицы, как его уже настигли на пути, в Ярославле, торговые голландцы со своими поздравлениями и просьбами о жалованных грамотах и о пропуске в Москву. И они добились своего: их «рекся государь пожаловати на Москве», и действительно пожаловал Георга Кленка, Марка Фогеляра и других голландцев теми же правами и льготами, какими они пользовались до московской разрухи. При таких условиях голландская торговля сразу возродилась в Московском государстве и стала расти еще быстрее, чем до Смуты, а нидерландское правительство, — «статы-енералы», как его называли в Москве, — с большим вниманием и ловкостью продолжали дипломатические сношения с Москвой, охраняя для нидерландских граждан дорогу в Московию, которая для них казалась «столь
Не хуже голландцев некоторое время действовали и англичане. Они также старались воспользоваться московской смутой и, благодаря упадку в смутные годы правительственного надзора, вытягивали с русского Севера все, что только удавалось (меха, рыбий жир); но они не рисковали ездить в московский центр, боясь насилий и беспорядка. Операции английской компании «Muscovy Company», действовавшей на Беломорских побережьях и на Печоре, в годы московской «разрухи» 1611 и 1612, дали ей до 90 % дивиденда, — ясное доказательство того, что эксплуатация северных окраин несчастной Московии велась в широких размерах. Возможности возобновить сношения англичан с самой Москвой долгое время ожидал в Холмогорах и Вологде английский «гость» Джон Меррик — лицо, замечательное по способностям и любопытное в бытовом отношении. Он был сыном Вильяма Меррика, в 1573 году присланного из Англии торговым агентом в Москву [10] . Вместе с отцом он жил на английском подворье (на Варварке) в Москве, выучился по-русски и с 1584 года сам стал агентом в Ярославле, а позднее, с 1592 года, был назначен агентом в Москву. Он, по словам И.И. Любименко, «принадлежал» уже к новой эпохе англо-русских отношений, когда англичане глубже проникли в русскую действительность. В его пору среди англичан, живших в Москве, «многие из молодого поколения родились и воспитались в России, знали русский язык и только на время своего образования отсылались родителями в Англию»; поэтому, возвращаясь для коммерческой работы в Москву, они «действовали в русской среде не только как пришельцы, но и как аборигены». Личные способности Джона Меррика выдвинули его из среды простых агентов английской «компании», имевшей право льготного торга с Москвой, в число ее полноправных членов, а позднее и директоров. В царствование Бориса Годунова, в 1602 году, он был в Москве даже посланником королевы Елисаветы; при первом Самозванце он также играл роль официального лица. Позднее, в период полного распада Московского государства, он выехал в Англию и выдвинул там проект установления политического протектората Англии над русским Севером. С этой целью, как мы видели выше, он и был послан королем Иаковым в Архангельск. Прибыв туда в июне 1613 года и, узнав, что в Москве есть новое правительство и новый царь Михаил Федорович, он оставил мысль о протекторате, учел возможность укрепления порядка на Руси и возобновления торговых сношений с Москвой и вернулся в Англию, не побывав в самой Москве. В Москву он явился в следующем году с особыми полномочиями и успел занять в ней роль политического консультанта и посредника в длительных переговорах со шведами. Его ловкая и умная работа укрепила положение англичан в Московском государстве и дала им возможность в большом числе вернуться на московские рынки с сохранением прежних льгот и преимуществ.
10
Отсюда его русское имя — Иван Ульянов.
Соперничество англичан и голландцев при московском дворе, благодаря удачам ловкого Меррика и его таланту, на первых порах вело к торжеству англичан, и только поразительная бестактность преемника Меррика — английского посла к царю Михаилу — Дигса (Dudley Digges) испортила дело. Дигс был послан в 1618 г. в Россию с деньгами от торговых английских организаций, решивших дать московскому правительству взаймы большую сумму (будто бы до ста тысяч рублей) под условием удаления голландцев с внутренних русских рынков и открытия англичанами Волжского пути для торга с Персией. Дигс прибыл в августе 1618 года в Холмогоры, нотам (вероятно, узнав о нашествии на Москву польского войска) испугался возможности потерять свои деньги и потому спешно бежал обратно. Его побег на суда был совершен тайно, а выход в море совершился с шумом. Для того, чтобы его не вздумали удерживать, он шел на своих двух кораблях, «стреляя ядрами во все стороны». Он так спешил, что оставил в руках своего секретаря даже некоторую часть привезенных им денег. Брошенные им в Холмогорах англичане, и с деньгами, были доставлены в Москву, где русские не скрывали, что возмущены поступком Дигса, и демонстративно ласкали голландцев, одновременно прибывших в Москву с «субсидией» от штатов царю. Их субсидия состояла из пороха, свинца, фитилей и пушечных снарядов на довольно крупную сумму. С этого момента счастье, как будто, начало изменять англичанам: голландцы на русской почве стали приобретать над ними больший и больший перевес, и число голландских кораблей, приходивших к Архангельску, стало постоянно, из года в год, превышать число английских. Несомненно, что причины упадка английского торга с Москвой лежали также и в области политической английской жизни того времени: английские внутренние смуты отражались на ходе внешних сношений Англии.
III
Так возродилась после Смуты организованная торговля европейских стран с Москвой. Параллельно шел и стихийный наплыв иноземцев в успокоенную Москву. Мы уже видели, что в самые первые минуты царствования Михаила голландцы Г. Кленк и М. Фогеляр выпросили у него для себя лично жалованные грамоты на льготный торг. Таким же порядком немногим позднее получили англичане Т.Смит и «рыцарь Иванов Анкин» право свободного торга в собственных «подворьях» (а не только в «гостиных дворах»). За ними тянулся длинный ряд купцов и «служилых немцев», желавших осесть на Руси. Из Москвы спрашивали архангельских воевод, зачем «пришел» на том или ином корабле немчин: «на наше ли (царское) он имя выехал, или на наем служити?». По-видимому, предпочитали выезжих на «царское имя», то есть на постоянную бессрочную службу, и таких звали в Москву; «а будет тот немчин скажет, что приехал к нам служити на наем», то ему указывали отвечать, что «на наем ныне нам, великому государю, люди не надобны», и милостиво «отпускали его в свою землю». Так поступили летом 1613 года с англичанином «Вилемом Ватцы». Так же, мы видели, было поступлено еще при Пожарском с компанией «фрейгеря Флодерана», когда она искала «найма» в земскую рать, шедшую на освобождение Москвы; но когда один из этой компании авантюристов, полковник Астон, явился в 1615 г. снова в Россию с рекомендацией короля Иакова I и с желанием поступить «на службу», то на службу его взяли и с титулом «выезжего Английские земли князя Артемья Астона» отправили тотчас же в «поход за Лисовским», известным польским партизаном, даа Астону под начальство около 250 служилых иноземцев. Со стороны московского правительства замечается в эти годы даже желание привлечь в самую Москву побольше иноземцев, пожелавших жить в России. Из одного дела 1614 года о «голанские земли торговом немчине Симанке Клементьеве сыне Бусе», узнаем, что Симону Бусу в Холмогорах было объявлено, будто бы «велено де нас, всех иноземцев, от Архангельского города выслать к тебе, государю, к Москве по твоему государеву указу». Бус просил оставить его на севере на том основании, что он там крепко обжился, торгует «лет с десять и на Холмоторах купил себе двор и женился тому три годы»; для него большое неудобство, что де «меня иноземца с женишком и с детишками и со всеми животы высылают на житье к тебе, государю, к Москве». Буса оставили в покое; но других селили в Москве, и притом не по старому обычаю, не в особых слободах, а по всему городу, кроме разве его цитаделей — Кремля и Китая. В 1618 году, во время подступа к Москве польской армии королевича Владислава, иноземцы «старого выезда» и новоприезжие составляли уже заметный элемент в московском гарнизоне и распределялись, на случай штурма, вместе с прочим населением по разным участкам московской крепостной ограды. В последующие годы (1620–1640) число иноземцев, живших особыми дворами в Москве, быстро росло. «Район Покровки (говорит Д.В.Цветаев) оставался главным их центром, но они являлись теперь и на Тверской, и на Арбате, Сивцевом Вражке, на восточной окраине города возникли целые селеньица, именно — в Огородниках „немецкая слобода“, небольшая, нечто вроде погоста, и „иноземная слобода“, за старым деревянным городом, на линии между Сыромятной и Мельнишной слободами, в 1638 году имевшая около полсотни домов» [11] .
11
Д.В.Цветаев. «Протестантство и протестанты в России до эпохи преобразований». М. 1890, стр. 249.
В середине XVII века посетивший Москву ученый немец из Голштинии Олеарий (Адам Эльшлегер) насчитал до 1000 человек (bey tausend Haupter), служивших и торговавших в Москве лютеран и кальвинистов. Особенно увеличилось количество иностранцев в Москве с тех пор, как правительство решилось на вербовку за границей целых полков из иностранцев и на формирование в России полков иноземного строя из своих русских людей. В 1630–1631 гг. было указано «прибрать» к служилым иноземцам в городах «детей боярских безпоместных» и «быти
Весь этот «новый выезд» состоял почти сплошь из представителей различных протестантских толков. Католиков Москва у себя иметь не хотела, и Лесли получил наказ «наймовать ратных людей, добрых и верных, а францужан и иных папежские веры не наймовати». Иноземцы-католики в Москве были в очень малом числе, главным образом среди того люда, который случайно застрял на Руси после Смуты в качестве пленных или же просто прижившихся в новом отечестве людей. Борьба с католичеством, столь острая в годы самозванщины и польской оккупации, при царе Михаиле как бы заглохла, а на первый план выступила забота о мерах охраны православных от протестантских «ересей», приносимых нахлынувшей массой «немецких» купцов, военных и всякого дела мастеров.
IV
Надо теперь же отметить, что одновременно с «немцами» после смуты потянулись в Москву из-за границы люди иных племен и вер. Кроме случайных выходцев с Балканского полуострова, которые служили в войсках (и которых звали в Москве: «гречане, сербяне, волошане, угряне, мултяне»), в первой половине XVII века в Москве постоянно находились выезжие с православного востока духовные лица разных санов, от патриархов до простых монахов. И чем дальше шло время, тем их становилось больше, до того, наконец, что московские власти начали принимать против их выезда запретительные меры. Часть этих посетителей являлась на время, за «милостыней», то есть за субсидиями своим епархиям и монастырям и за подарками себе; а часть выезжала «на государево имя», то есть «на вечное житье от гонения турских людей». До поры до времени их принимали радушно и помогали им щедро. Приехавших «на царское имя» определяли к делу «книжного исправления», иначе говоря, к редакторским работам на Печатном дворе, и к обучению русской молодежи греческому языку и латыни для того же дела книжного исправления. Просивших милостыню после благосклонного приема отпускали домой с богатыми подачками. Бытовая обстановка этих посещений была гораздо ниже их показной идейной стороны. Угнетенные мусульманским насилием страдальцы за веру, искавшие в Москве моральный и материальной поддержки, восточные иерархи являлись на русскую границу с большой свитой, часто пестрого и странного состава: в ней, под видом священства и монашества, состояли всякого рода проходимцы, а под видом слуг — купцы. Сами греки писали, что, например, иерусалимский патриарх Паисий по дороге в Московское государство (около 1648–1649 г.) набирал в свою свиту кого попало, записывая всех духовными лицами, с тем, чтобы они уступали ему известную часть из тех подарков, какие получат в Москве. Он же, кроме того, записал к себе в свиту своими слугами многих купцов-греков, чтобы провезти их в Москву на казенных подводах и харчах вместе с их товарами, без осмотра и пошлин. За это, разумеется, он получил довольную мзду. Можно себе представить, какой разноплеменный и разнохарактерный люд являлся в Москву в этих благочестивых караванах с Востока и с каким подозрением и недоверием должны были смотреть москвичи на этих представителей греческого православия.
С таким же недоверием смотрели они сначала и на выходцев в Москву из западно-русских областей Речи Посполитой. Число их сильно увеличилось с 1620 (приблизительно) года. В смуту оттуда, из Литвы и Польши, наступало на Москву много врагов Московской Руси, и после смуты московским людям трудно было разбираться в том, кто в Литве и Польше православный, а кто униат, или католик, или сектант, и затем — кто искренний друг и кто лукавый доброжелатель или же открытый враг. Пестрота племенного состава и вероисповедных отличий в Речи Посполитой была чрезвычайна, и потому теперь, по замирении страны, Москве надобно было присмотреться и привыкнуть к народу, шедшему оттуда «на царское имя», чтобы правильно определить свое отношение к нему. Этим и объясняется, почему московские власти дошли в первое время общения с западно-русскими до того, что «перекрещивали» уже крещеных людей и у всякого выходца домогались узнать, «русским ли крещением крещены» они, «в три ли погружения», или же их только «из кувшинца обливали.» Однако время взяло свое: в Москве оценили ученость Киевской духовной братии и сообразили необходимость перенести богословскую православную науку в Москву. С 1648 года Московское правительство само начинает вызывать к себе ряд ученых монахов-киевлян и признает их авторитет в вопросах догмы и церковного устройства. К середине XVII столетия в различных монастырях, как в самой Москве, так и в провинции, образовались целые гнезда украинских монахов. Так, в Дудине монастыре на Оке собралось до сотни выходцев из разных малороссийских обителей; в Андреевском подмосковном монастыре поселено было несколько десятков «учительных» монахов южно-руссов и западно-руссов, почему и самый монастырь слыл под названием «особого иноземского монастыря». Такие гнезда явились главными рассадниками южно-русского влияния в московском обществе.
V
Такова была сложная культурная обстановка, в которой приходилось жить обывателю крупных московских центров вроде самой Москвы, Ярославля, Вологды, Новгорода. Служилый иноземец; торговый «немец»; заморский техник — «мастер» того или иного «дела»; ученый монах украинец; грек-попрошайка, прикрытый священной рясой; поляк или чех-сектант, верующий в возможность построить веру на разуме, — все эти типы мелькали пред глазами москвичей, поражали их воображение, будили мысль, тревожили совесть вопросами жизни, духа и веры. Наиболее вдумчивые или впечатлительные из московских людей немедля отозвались на новины или тем, что стали им сочувствовать и пошли им вслед, или же тем, что стали искать средств борьбы против надвигавшейся опасности, ибо чуяли гибель старых устоев.
Среди первых, насколько можно судить, преобладали оппортунисты и карьеристы. Когда при московском дворе Самозванец дал ход польским обычаям и людям, тотчас явились подражатели «польскому манеру». Когда позднее поляки захватили Москву, и пан Гонсевский начал ею править, вокруг него собралось немало таких подражателей. Типической фигурой среди них был дьяк Иван Тарасьевич Грамотин [12] . Он еще в Тушине при втором Самозванце привык к общению с поляками и усвоил польский язык; при Гонсевском он обратился в «милостивого пана», весьма влиятельного среди ополяченной московской администрации. Его сближению с поляками помогло и то, что в молодости он простым подьячим ездил два раза в посольствах в Германию, побывал в Чехии, в Гамбурге и Любеке, в Лейпциге, Дрездене, Нюрнберге и других городах. Это знал Масса, ведший с Грамотиным деловые переговоры, и дал о нем такой отзыв: Грамотин «бывший послом при Римском императоре, похож на немецкого уроженца, умен и рассудителен во всем и многому научился в плену у поляков и пруссаков». Надо только помнить, что «плен» Грамотина был не военным, а, так сказать, духовным и добровольным. Он сам тянулся к иностранцам и без принуждения усвоил немецкое обличье и польский язык. Его интимные письма к знатным полякам в 1610–1611 годах говорят о том, что он открыто держал сторону Сигизмунда против Москвы и был изменником своей родине [13] , когда же обстоятельства переменились, и родина сбросила с себя польскую диктатуру, Грамотин сумел обратиться в патриота, вернулся в Москву из польского лагеря и, как человек способный и опытный, сделал там карьеру. Он много лет (до 1635 г.) держался у дел и дожил до глубокой старости. Во всем поведении Грамотина всегда сквозило одно — стремление к житейскому успеху, которого он ищет хотя бы ценой потери личного достоинства и чести. В нем и ему подобных нет ничего принципиального и идейного. Иноземное новшество для него — удобное и приятное житейское средство; старые устои — нечто, не имеющее цены.
12
Другая его фамилия была Куроатов. В Москве был обычай не довольствоваться родовой фамилией, а прибавлять к ней или же употреблять в замену фамилию, образованную от прозвища или отчества отца. Так, ниже упоминаемый нами князь Иван Андреевич Хворостинин назывался Хворостинин-Старков, потому что прозвище его отца было «Старко». Род Кошкиных с каждым поколением менял фамилию Захарьины, Юрьевы, Романовы — по именам дедов.
13
Вот выдержка из одного письма Грамотина литовскому канцлеру Сапеге (в сентябре 1610 г.): «… Ознаймую вашей милости, жем до Москвы доехал здорово, и по росказанью (приказу) короля его милости и вашей милости вшитко добро справили… а на Москве патриарх и все духовные, так те ж бояре и всех станов люди королевича… обрали государем и крест целовали: сподеваемся сперед вшекого добра. А о иных наших справах молвилом шире с его милостью с паном старостою Велижским (Гонсевским). Прошу вашей милости, росскаж (прикажи) ми себе, ваша милость, служити, а я барзо рад»…