Москва-Лондон
Шрифт:
— А вот ужо заговорю я миленького своего от всех людей лихих! Идет свет мой Ванечка по чистому полю, а навстречу ему семь бесов с полудухами, все черные, все злые, все нелюдимые. Идите вы, духи с полудухами,
к лихим людям. Держите их на привязи, чтобы свет Ванечка от них был цел и невредим по пути и дороге, во дому и в лесу, в чужих и родных, во земле
и на воде, во обеде и на пиру, в свадьбе и на беде. А заговор мой долог, слова мои крепки, кто слово испровержет, ино быть во всем наиново, по худу, по добру, как во преди сказано. Во веки веков, аминь.
Иван бережно
Потом Анастасия сказала:
— Я знаю, ждут тебя бояре ближние. Выйдешь ли к ним, свет мой ясный?
— Следовало бы. На час малый. В поход ведь готовлюсь — Казань воевать.
— Без меня на сей раз поедешь… — вздохнула Анастасия. — Куда мне, тяжелой-то… А к родам будь уж со мною, Ванечка! Страшно мне без тебя-то, ой как страшно…
— Все станется, как тебе пожелается, горлица ты моя. Не велишь — так и в поход не пойду, при тебе буду…
— Ты — царь! Ты — сокол мой ясный! Тебе — в небе парить да великие дела державные вершить, а вовсе не к жениной юбке клеиться… — Она вновь вздохнула и улыбнулась. — А как хорошо мне с тобою, свет мой! И за что только Господь так щедро наградил меня? Хочешь, споем нашу песню звучную? А потом пойдешь к боярам своим ближним.
— Споем, голубушка!
Анастасия прижала голову Ивана к своей груди, для чего-то облизала губы и запела своим высоким грудным голосом:
Маленький мальчишечко в горенке сидел,
Во горенке сидел, сам горе свое терпел.
Сушил, крушил сердце — знаю для кого,
Знаю для кого — для желанной своей,
Знаю для кого — для желанной своей.
Там моя желанная далече живет,
Далече, далече, меж гор высоко.
Там место пригоже, приятен дух несет.
Схожу я ко Аннушке, спрошу сам ее,
Схожу я ко Аннушке, спрошу сам ее:
— Скажи, скажи, Аннушка, любишь или нет?
Ежели ты любишь, возьму за себя,
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Ежели не любишь, убью я сам себя.
Сам себя убью, во сыру землю пойду.
Буду я, молодчик, в сырой земле лежать.
Пущай люди скажут, пущай говорят,
Пущай говорят, меня, молодца, бранят.
Пущай говорят, меня, молодца, бранят.
— Как славно-то! — воскликнула Анастасия и обвила шею Ивана обеими руками. — Ах, как славно-то! Такая я счастливая, Ванечка, что мне даже стыдно-совестно пред людьми да пред Господом Богом нашим за то, что одной мне столь много дадено!
— Так ты одна и есть такая у людей да Господа Бога!
Иван прижал к себе Анастасию в долгом, страстном поцелуе.
— Справлю дела, приду к тебе, горлица. Жди, не засыпай. А то и усни — разбужу, целуючи!..
— Ах, мой желанный… Да разве ж смогу я уснуть, тебя не дождавшись? Ну, ступай себе с Богом. Молю тебя — не гневись, не ярись, не губи кровь свою. Ко мне ведь она переходит… на детках наших откликается… Их помилуй, Ванечка, государь мой светлый. Поклонись от меня боярам своим ближним. У митрополита Макария и игумена Левкия благословения испроси… для всех нас… Благослови тебя Господь, сокол мой
— Благослови тебя Господь, горлица моя ненаглядная!
Иван истово перекрестил жену, еще раз крепко поцеловал ее, снова перекрестил и большими шагами решительно направился к двери.
Глава X
Эту комнату неподалеку от своей опочивальни царь всегда отличал от всех остальных палат кремлевских. Достаточно высокая, без граненых сводов,
с высокими окнами, в которые были вставлены прозрачные стекла, беспрепятственно пропускавшие солнечный или просто дневной свет, с толстыми дубовыми некрашеными полами, застланными одним огромным персид-
ским ковром, с удобными креслами, сидя в которых так хорошо думалось, работалось и отдыхалось, с большим квадратным столом, всегда заставленным разными винами, морсами, квасами, сладостями и фруктами и, наконец, двумя большими изразцовыми печами, создававшими здесь особый, теплый уют, располагавший к умиротворению и к неторопливой, но основательной работе мысли — эта Комната, «думная палата царева» (в Европе ее бы, возможно, назвали кабинетом), уже не первый год являлась местом, куда по вечерам сходились самые ближние люди царя, дабы спокойно и не торопясь обсудить важнейшие государственные дела и принять важнейшие государственные решения.
Так уж повелось, что в эту палату, Комнату государеву, как называли ее при дворе, собирались без царского зова, но сторонних людей, пусть из самых древних и знаменитых родов, пусть даже из родичей царя или царицы, но не составлявших сейчас ближайшее правительственное окружение Ивана, здесь никогда не бывало иначе, как только по приказу государя.
Но уж зато те, кто был облечен таким доверием царя, властью и особым своим положением, могли приходить сюда в любое время или не являться даже вовсе — царь благодушно разрешал ближайшим и наиболее доверенным советникам и помощникам такую поразительную вольность, тем более что и сам отнюдь не каждый день приходил сюда. Однако все они отлично знали потрясающую способность памяти царя запоминать решительно все до самых, казалось бы, пустячных мелочей, знали его мстительный, неизлечимо нервный, взрывоопасно вспыльчивый и неукротимо жестокий характер и, разумеется, не хотели лишний раз убеждаться на себе в силе
и постоянстве всех этих качеств государя. Даже митрополит Макарий, пользовавшийся особой любовью и привязанностью царя, предпочитал не западать в непроходимую и пагубную паутину памяти своего воспитанника. И Сильвестр, этот неукротимый, буйный поп, священник придворного Благовещенского собора Кремля, духовник царя, один из наиболее решительных соавторов и исполнителей множества реформ первого десятилетия царствования Ивана IV, составитель и ревностный проводник в жизнь бессмертного «Домостроя» — законодательства русской семьи, — даже этот человек, позволявший себе называть царя дураком и зверем, лишь изредка разрешал себе заканчивал бурные и многохлопотные трудовые дни свои иначе, чем в тепле и уюте «думной палаты царевой», государевой Комнаты.