Москва слезам не верит

Мордовцев Даниил Лукич

Увидав это, Оня и Оринушка бросились было за отцами, а первая — и за своим милым, но тотчас были остановлены.

— Кто эти девки? — спросил Морозов.

— Одна — дочка Оникиева, другая — Богодайщикова, — отвечал кто-то.

— Бережнее с ними, — сказал князь Щенятев. — Стрелецкий голова Пальчиков, ты за них отвечаешь.

— Добро-ста, князь, слушаю, — отвечал Пальчиков, — сам ведаю, батюшка, князь, што дети за родителей не ответчики...

— И отыщи матерей, а то и братьев и сестер, коли есть малолетки, — добавил Морозов.

— Добро-ста,

боярин, все учиню по-божески.

Ободренные этим вниманием, девушки умолили позволить им повидаться с родителями.

— Голова, — сказал князь Щенятев Пальчикову, — проводи их к колодникам, ин пущай попрощаются...

Взятые устюжанами под свой надзор, Оникиев, Лазорев и Богодайщиков сидели уже в цепях и с тяжелыми дубовыми колодками на ногах.

Девушки с тихим воплем припали к коленям отцов, каждая к своему. Звякание цепей при движении колодников заставляло их содрогаться.

Один Лазорев сидел неподвижно, его никто не обнимал.

— Откудова на вас, девушки, стрелецкие кафтаны? — спросил он, сжимая руки так сильно, что пальцы его хрустели.

— Нас велел прикрыть кафтанами князь ихний, — начала было Оня...

Пальчиков поторопился объяснить:

— Отроковицы с пожариево переполоху выбежали из города мало не в чем мать родила и простоволосы. А ноне заря маленько сиверка, дак ево милость, князь Данило Игнатович, жалеючи отроковиц, велел мне укрыть их кафтанами, и строго-настрого указал бережно отвести их к матерям и как зеницу ока беречь, чтоб им какова дурна не учинилась.

— Ишь и зверь, а детей пожалел, — подавленным голосом проговорил Лазорев.

Оня подняла голову с колен отца и протянула умоляющие руки к своему милому.

Оникиев благословил любящихся. Душу раздирал звон цепей, когда нареченный жених обнимал свою невесту пред вечной разлукой.

XIV. ХЛЫНОВСКАЯ КАССАНДРА

Пасмурное утро застало Хлынов еще тлеющим, подобно тлевшей когда-то Трое — «священному Илиону». Дальнейшее распространение пожара удалось остановить.

Начались сборы «больших людей»: купечества, духовенства, правящих сословий и всего зажиточного населения Хлынова, горькие их сборы в далекий, неведомый путь... «Меньшие люди» оставлены были с их животами на пепелищах севернорусской Трои.

«1 сентября, — говорит летописец, — воеводы развели Хлынов». Как некогда Агамемнон, Одиссей и другие вожди данаев «развели» Трою... Кассандру Агамемнон увел в плен в свои Микены — хлыновскую Кассандру, Оню, увел князь Данила Щенятев пленницею в Москву...

Когда Оня прощалась с родным городом, садясь в лучший ушкуй своего батюшки, чтобы плыть к Москве под надзором стрелецкого головы Пальчикова Семена, она невольно взглянула на недоеденный птицами, все еще висевший на виселице труп дедушки Елизарушки, хлыновского Лаокоона.

Горькое это было «разведение» Хлынова, невольное переселение из «земли ханаанской в землю халдейскую» [32] , на

реки вавилонские, Москву-реку и Яузу. Вятка-река, а потом и Кама были запружены ушкуями, теми ушкуями, на которых хлыновцы еще недавно и так победно гуляли по всей Волге до столицы Золотой Орды — Сарая. Теперь ушкуи завалены были тюками домашнего добра хлыновцев, всякими «животами» [33] (нажитым).

32

То есть из Палестины в Месопотамию, обширную равнину, орошаемую водами Тигра и Евфрата.

33

То есть с нажитым ими имуществом.

Вот эта флотилия ушкуев вышла уже в Волгу. Неприютно здесь на большой воде, холодно. Осень с дождем рано завернула. По небу летели на юг последние перелетные птицы, жалобно перекликаясь высоко в небе. Прибрежные леса грустно теряли свои пожелтевшие листья.

Когда нестройная флотилия переселенцев плыла мимо Казани, толпа татар высыпала на берег Волги.

— Ля-илля-иль-алла, Мухамед расул Алла! — кричали одни, махая в воздухе шапками.

— Селям алейкюм! Алейкюм селям! — приветствовали другие.

— Кесим башка Хлынов! — злорадствовали третьи.

Микита-кузнец с бессильной злобой показывал им кулак с своего, заваленного кузнечными принадлежностями ушкуя.

Оня беспомощно жалась к своей подруге и глядела печальными глазами на серые, неприветливые воды потемневшей Волги. Свою мать она похоронила в Хлынове: не хотела та плыть к рекам вавилонским и умерла с тоски по мужу.

В Нижнем переселенцев ожидали земские подводы, на которых хлыновцы и тащились с своею рухлядью от яма до яма.

И вот они в Москве, на реках вавилонских. Оню Пальчиков отвез в дом князя Щенятева, а Оринушку с матерью — к боярину Морозову.

— Не плачь, Онюшка, не плачь, сиротинушка, — утешала ее подруга, — мы с матушкой будем ходить к тебе.

— Где уж нам, полонянкам, видеться! — грустно покачала головой горькая невеста горького жениха-колодника.

— Нету, милая: добрый дядя, Пальчиков Семен Николаич, сказывал, что мы будем ходить друг к дружке.

Через несколько дней бирючи трубили на площадях Москвы и возглашали:

— Православные! Завтрея, по указу государя великаго князя Ивана Васильича всея Русии, на Красной площади, на лобныем месте, будут «вершить» хлыновских коромольников! Копитесь, православные, на Красную площадь!

Москвичи и без приглашения рады были таким зрелищам. Какие у них были развлечения?.. Одни кулачные бои да публичные казни... Новгородцев уж давно «вершили», и москвичи скучали...

— Ишь паря, глядь-кось, три «кобылы» в ночь соорудили... Но-но-но, кобылушки!

— И три люльки высокия, качели... Вот качацца будут, таково весело!