«Москва, спаленная пожаром». Первопрестольная в 1812 году
Шрифт:
В «Записках московского жителя, живущего в Запасном дворце, о происшествиях в августе до ноября 1812-го года» мы можем прочитать следующие свидетельства о том, как Москва очистилась от наполеоновской армии:
«12-е число было уверением, что французы оставили Москву совершенно чрез вступление в город российской регулярной конницы, как то: части драгунов, уланов, гусаров и казаков с генералами Иловайским 4-м и Бенкендорфом, с которыми также прибыл и исправляющий должность полицмейстера господин Гельман. После чего натурально мы стали ожидать оживления себе от своих соотечественников! И надеемся, что, видевши ужасы всех родов, перенеся все бедствия неслыханные и примерные изувеченные, лишенные всего и потерявшие еще многих кровных, надеемся, что всеблагий Бог возрит на наши мучения! Что премудрый Александр, милосерднейший монарх наш, вникнет в положение своих подданных и единым соболезнованием своим воскресит уже нас почти умерших!» [203]
203
«Записки
О генерале-майоре Иване Дмитриевиче Иловайском, в 1812 году командовавшем казачьими полками в арьергарде 2-й Западной армии, мы уже писали, а вот упомянутый Бенкендорф был тем самым Александром Христофоровичем, что впоследствии возглавит знаменитое Третье отделение. Жаль, что в истории он остался лишь в этом качестве, потому что во время Отечественной войны генерал проявил себя весьма достойно, смело воюя с неприятелем на разных должностях. Он и был назначен комендантом освобожденной Москвы.
Иловайский И.Д.
Худ. С. Карделли. Около 1814 г.
Под командованием Бенкендорфа служил и князь Александр Шаховской, популярный русский драматург. Он был в числе первых, вступивших в опустевший и разграбленный Кремль:
«С небольшим конвоем казаков, двумя вестовыми Изюмского полка и служившим в Московской драгунской команде чиновником, которого имени не помню, я подъехал к Иверским воротам и вошел в них пешком, мимо опустелой часовни, в которой за два месяца пред тем я слышал перед иконою Божией Матери слезные молитвы об избавлении России от вражеского вторжения. В самых воротах я почти споткнулся на тело, судя по мундиру, испанца, убитого, по словам полицейского чиновника, его драгунами, за что я не похвалил его. За воротами, зажженная от близкого взрыва стены или неприятелем, казенная палата еще горела. Услыша с левой стороны несколько выстрелов, я оглянулся, чтобы спросить полицейского храбреца, но он уже исчез, и я послал бывшего тогда моим адъютантом прежнего моего театрального секретаря Телениуса разведать об этой пальбе и потом узнал от него, что стреляли пьяные французские мародеры, которых не мало перехватали в Москве и окрестностях ее. Проходя чрез городскую площадь, я сам чуть не попал под шальную пулю; казаки кинулись на выстрел, но я их удержал, видя, что стрелок легко мог укрыться наступающим вечером в развалинах обгоревших строений.
Унтер-офицер Изюмского гусарского полка.
Худ. О. Пархаев. 1988 г.
Торопясь войти в Кремль и найдя Спасские ворота заваленными изнутри замка, а Никольские – загроможденные взорванной частью стены, я принужден был вскарабкаться, с помощью двух гусар, по грудам развалин и закричал на казаков, остановленных мыслью, что, может быть, еще как-нибудь могут вспыхнуть взрывы, из которых последний они не очень давно слышали, но, увидя меня, сходящего в Кремль, они бросились и мигом очутились уже прежде меня пред догоравшим дворцом и Грановитой палатой. При сходе моем в Кремль уже совсем смеркалось, и древнее здание, где я праздновал при священном венчании двух императоров наших, как потухающая свеча еще ярко вспыхивала и, по временам освещая мрачную окрестность, показала мне чудесное спасение храмов Божиих, вокруг которых и даже прикосновенное к ним строение сгорело или догорало.
Огромная пристройка к Ивану Великому, оторванная взрывом, обрушилась подле него и на его подножия, а он стоял так же величественно, как только что воздвигнутый Борисом Годуновым для прокормления работников в голодное время, будто насмехаясь над бесплодною яростью варварства XIX века.
Занявшись распоряжением к прерыванию, сколько можно было, пожара, я просил явившегося ко мне, Бог знает откуда и как, инженерного офицера осмотреть, нет ли еще где огнепроводов, не задавленных взрывами, поставил часовых к главным соборам, послал привести караул и в хлопотах не заметил тогда, что крест с Ивана Великого был снят по приказанию Наполеона, так же как и деревянный московский герб с крыши Сената, на трофеи взятия Москвы…
…Я поручил вошедшим за мною монаху и священнику, не помню какого полка, осмотрев главные соборы, привести сколько можно в порядок, что в них еще сохранилось священного, и, запретив часовым никого не впускать в церкви, пошел осмотреть следствия взрыва и пожара, который, как вам известно, истребив все дворцовое жилище людей, не прикоснулся храмов Божиих, хотя старая церковь Спаса на Бору была заметена опламененными
Бенкендорф А.Х.
Худ. Т. Райт с оригинала Д. Доу. 1824 г.
Все прочее было ограблено и разрушено: рака святого митрополита Петра не существовала, и мы, собрав обнаженные от одежды и самого тела остатки его, положили на голый престол придела; гробница над бывшими еще под спудом мощами митр. Филиппа была совершенно ободрана, крышка сорвана; я не имел ни досуга, ни дерзновения опуститься вниз, но после узнал, что с того времени мощи открылись, согласно предсказаниям, слышанным задолго до нашествия Наполеона от митр. Платона, что мощи святителя Филиппа должны открыться только тогда, как враги возьмут Москву. В Успенском соборе от самого купола до пола, кроме принадлежавшего к раке св. Ионы, не осталось ни лоскута металла или ткани. Досчатые надгробия могил московских архипастырей были обнажены, но одна только из них изрублена, а именно патриарха Гермогена, и это заставляет меня думать, что в Успенском храме помещались Наполеоновы гвардейские уланы и что то же буйство, которое подняло руку убийц на служителя Божия, благословлявшего восстание русской земли против ее губителей, чрез двести лет посрамилося неистовством над утлыми досками, прикрывающими его могилу…
Каждый шаг Наполеоновых европейцев в России был ознаменован грабительством и святотатством; однако должно сказать, что в Кремле, кроме сплошного ободрания церквей, я могу только представить одно явное умышленное богохульство: в алтарь Казанского собора втащена была мертвая лошадь и положена на место выброшенного престола. Правда, что в Архангельском соборе грязнилось вытекшее из разбитых бочек вино, была набросана рухлядь, выкинутая из дворцов и Оружейной палаты, между прочим две обнаженные чучелы, представлявшие старинных латников; а большая часть прочих соборов, монастырей и церквей были превращены в гвардейские казармы, ибо кроме гвардии никто не был впускаем при Наполеоне в Кремль.
В Чудове монастыре не оставалось раки св. Алексея, она была вынесена и спрятана русским благочестием, так же как мощи св. царевича Димитрия, и я нашел в гробнице его только одну хлопчатую бумагу. По очищении церквей Божиих от хлама я запечатал их моей печатью до возвращения духовенства и, вышед из Кремля, был удивлен уже не небесным, а земным промыслом: наваленных в кремлевском рву и валявшихся по улицам человеческих тел и конской падали не стало. Подмосковные крестьяне, конечно, самые досужие и сметливые, но зато самые развратные и корыстолюбивые во всей России, уверясь в выходе неприятеля из Москвы и полагаясь на суматоху нашего вступления, приехали на возах, чтобы захватить недограбленное, но гр. Бенкендорф расчел иначе и приказал взвалить на их воза тела и падаль и вывести за город, на удобные для похорон или истребления места, чем избавил Москву от заразы, жителей ее от крестьянского грабежа, а крестьян от греха». [204]
204
Шаховской A.A. Первые дни в сожженной Москве. Сентябрь и октябрь 1812 года. По запискам кн. А.А. Шаховского // Пожар Москвы. По воспоминаниям и запискам современников: 4. 2. – Москва: Образование, 1911. С. 93–95, 97-99-
В эти же дни вернулся в Москву и будущий писатель Иван Лажечников: «Сердце трепетало в груди, как голубь. В Москву въехали мы поздно вечером. Неприятель уже оставил город: у заставы на карауле были изюмские гусары; они грелись около зажженных костров. Русские солдаты, русский стан были для нас отрадными явлениями. Мы благоговейно перекрестились, въезжая в заставу, и готовы были броситься целовать караульных, точно в заутреню светлого христова воскресения. И было чему радоваться, было с чем братьям поздравлять друг друга: Россия была спасена!