Москва тюремная
Шрифт:
Отари выдернули со «сборки» на пятые сутки, незадолго до полуночи. И уже спустя пятнадцать минут он стоял в общей камере «Матросски».
В углу глухо бубнил телевизор, у зарешеченного окна — еще один. Скупые отсветы телеэкранов отбрасывали на лица сидящих причудливые синеватые блики. Удивительно, но на вошедшего никто не обратил внимания — даже голов не обернули.
Странно, но после беседы с адвокатом Отари Константинович ощущал себя легко и непринужденно. По крайней мере того страха, который терзал его на «сборке», теперь не чувствовалось. За него обещали хлопотать,
— Мир этому дому! — степенно, с показным достоинством произнес Шенгелая, вспомнив, что именно таким образом следует приветствовать «хату» уважаемому человеку, впервые туда попавшему.
Несколько арестантов обернулось.
— Ну, здравствуй ... Ты кто? Первоход смело шагнул вперед.
— Отарик, вор грузинский.
После этих слов среди арестантов воцарилась напряженная тишина. Слышно лишь было, как по одному телевизору дикторша новостей НТВ рассказывает об операции «Закат-2», проведенной столичным РУОПом против солнцевской группировки, да голос глупой эстрадной певички, перекрывающий дикторшу из другого телевизора: «Криминала тут в натуре не слыхать и не видать ... »
— Ты — вор? — из темного угла поднялась нескладная долговязая фигура. Шенгелая лишь заметил, как недоверчиво блеснули глаза в неверном свете телеэкранов. — Из Грузии?
— Вор. А ты кто? — окончательно сжигая за собой мосты, пошел в наступление Отарик.
— Гамарджоба, батоно! — неожиданно приветливо поздоровался неизвестный и тут же перешел на грузинский язык.
Как выяснилось через несколько минут, сорокалетний Гурам Анджапаридзе тоже был тбилисцем. Правда, в Грузии он не жил уже лет пятнадцать, предпочитая работать в России. Судя по всему, Анджапаридзе имел значительный вес в криминальных сферах; эту камеру он «смотрел» по поручению воров, сидящих теперь на «спецу», в бывшем режимном корпусе № 9. Но о том, что на его «хату» должен заехать вор Отарик, почему-то не знал...
Даже в самых смелых мечтах Шенгелая не предполагал, что все произойдет именно так.
На новой «хате» ему отвели лучшее место — на нижней шконке в углу, рядом с окном. «Смотрящий» Гурам, памятуя о землячестве, законах грузинского гостеприимства, а также о высоком статусе нового постояльца, угостил его лучшим, что было в камере, подогрел уважаемого человека блоком «Мальборо»...
И уже через день завел неспешную, размеренную беседу.
Мол — пусть дорогой батоно Отари не обижается, но ему, Гураму, раньше о нем слышать не приходилось. Конечно, это нисколько не умаляет заслуг Отарика — мир велик, и знать все про всех решительно невозможно. Как там теперь на воле? Что нового в Грузии? Говорят, недавно в Кутаиси был большой сходняк — Отари, конечно же, в курсе? Вроде бы воры установили премию за поимку киллера, который Шакро Какачия в Берлине вальнул (при упоминании о Шакро-старом Шенгелая опустил взгляд). А вообще, на тюрьме полный ментовский беспредел: передачи отметают, а если мусору чья-то «вывеска», лицо то есть, не понравится — сразу
Гурам говорил по-русски из соображений тюремной этики: уж если на «хату» заехал вор, то беседу с ним «смотрящего», если она касается арестантской жизни, должны слышать все сокамерники.
Отари отвечал кратко, уверенно, но, как видно, все больше невпопад. И это не могло не укрыться от проницательного Гурама.
— Извини за нескромность, — вкрадчиво спросил «смотрящий», скосив взгляд на воровскую татуировку, — а кто и где тебя короновал?
Шенгелая назвал «крестных отцов» — судя по всему, их имена ничего не сказали Анджапаридзе.
Еще несколько тонких вопросов, еще несколько имен уважаемых людей, упомянутых как бы вскользь (людей этих Шенгелая, естественно, не знал) — и «смотрящий» плавно съехал с темы.
Любая ошибка, любой промах наносят по репутации авторитета или человека, причисляющего себя к таковым, огромный удар. И исправить прокол, особенно если он допущен при первом знакомстве, порой очень нелегко... Шенгелая понимал, к чему «смотрящий» задает так много вопросов, понимал, что авторитет его безвозвратно пошатнулся, но изменить ничего не мог.
После беседы с Гурамом отношение к Отарику немного изменилось. Нет, внешне все оставалось по-прежнему: показное уважение сокамерников, лучшее место на нижних нарах, которое Шенгелая на правах вора занимал единолично. Но прежней открытости к себе «апельсин» больше не ощущал. Более того — авторитетные блатные, коих на «хате» было несколько, старались не вести при нем серьезные разговоры, не называть имен и погонял...
Гурам, уединившись на своих шконках за занавесочкой, два дня подряд писал «малявы», которые отправлял по всему корпусу при помощи «дорог». На третий день он вежливо напросился на очередную беседу с «вором».
— Батоно Отари, — произнес Анджапаридзе, — я тут с нашими жуликами связался. Ты уж извини, но не знают они такого вора Отарика... О Важе Сулаквелидзе слыхали. Об Армене ереванском — нет. Короче, воры очень сомневаются, что ты жулик. Вот, прочитай.
С этими словами Гурам передал собеседнику «маляву», в которой воры без обиняков спрашивали — не «апельсин» ли Шенгелая?
— Ты за «коронацию» лавэ платил? — бесцеремонно поинтересовался Гурам. Врать не приходилось, но «апельсин» немного переиначил ответ:
— Я дал филки на общак. А потом еще давал, регулярно.
— Без разницы, — «смотрящий» никак не отреагировал на такую постановку вопроса. — Короче говоря, паханы пишут, чтобы мы не считали тебя за вора.
— Это почему? — возмутился Отари.
Он вспомнил и слова Важи — мол, ничего не бойся, веди себя так, как должно, и кровные пятьдесят штук баксов, отданные в Тбилиси за «коронацию», и деньги, которые он регулярно отчислял в воровскую кассу из своих доходов... В этот момент Шенгелая не думал, что деньги и купленный титул — одно, а уважение и авторитет, который не приобретешь ни за какие баксы, — совершенно другое...