Москва тюремная
Шрифт:
— Почему же? — повторил он чуть дрогнувшим голосом.
— Потому, земляк, что паханы так решили. Потому, что ты «апельсин». А у нас на тюрьме такие порядки: если «апельсин» не докажет своего авторитета, он становится «мужиком», то есть обычным арестантом.
— Так я что — «мужик»? — искренне ужаснулся Отари.
— Получается, что да. Да ты себя сам таковым поставил, — продолжал «смотрящий» чуть более примирительно. — О чем я тебя ни спрашиваю — ничего толкового сказать не можешь. С жуликами нашими связи не имеешь, точно, не в падлу сказано, лунявый какой.
— А можно мне самому с этими паханами, которые на «спецу» сидят, связаться?
— Можно, конечно! Но они тебе то же самое скажут. А вот наколочку-то свою, — Гурам покосился на изображение змейки, обвивающей кинжал, — лучше тут как-нибудь сведи. С этапа на зону придешь, тебя сразу же спросят: мол, за наколку отвечаешь? Ты не ответишь, тебе и предъявят. Знавал я одного такого ... Два часа ему дали, чтобы свести. То ли «кольщика» рядом не оказалось, чтобы затушевать, то ли инструментов ... Так он электрокипятильником на своем теле выжигал ... Так-то.
В этот же день Отари покинул привилегированную нижнюю шконку у окна, переехав на другое место, менее комфортное. Нары на третьем ярусе, так называемую «пальму», приходилось делить с семидесятилетним дедушкой-рецидивистом из Твери, татуированным с головы до ног, и молодым бритоголовым пацаном-»первоходом» из какой-то люберецкой «бригады». Арестанты спали в три смены. Настроение Шенгелая упало до нулевой отметки.
Новости с воли, передаваемые адвокатом, были противоречивыми.
Со слов защитника, Важа Сулаквелидзе уже знал о том, что тюрьма не приняла «крестника» за вора. Важа объяснил это интригами, которые якобы плетут русские жулики против кавказцев вообще и Сулаквелидзе лично.
Но зато один из бойцов Шенгелая, участвовавших в «наезде» на фирму-должника, за достаточно скромное вознаграждение согласился взять вину на себя. Следствию было наплевать, кто именно пойдет «паровозом»: если есть преступный эпизод и есть человек, который во всем сознается — почему бы не взвалить весь груз на него?
— Следствие подходит к концу, — сообщил защитник, — где-то через месяц дело передадут в суд. Крепитесь, Отари Константинович. Ваши друзья делают для вас все возможное. Я тоже. А теперь нам следует изменить тактику поведения на следствии. Вот, послушайте ...
Легко сказать — «крепитесь»! Особенно тут, в мрачном ИЗ, особенно без привычных атрибутов шикарной вольной жизни, особенно когда переступал порог тюрменой «хаты» в одном качестве, а был воспринят в совершенно другом.
Тем не менее Отари крепился.
Чтобы задобрить сокамерников и лично Гурама, несколько раз передавал, как и положено, на общак деньги, сигареты и продукты. Лавэ, табак и бациллы, конечно же, были приняты, но отношение к
Это пренебрежение, сквозившее в интонациях, в жестах, зачастую просто во взглядах, больше всего злило Шенгелая. От постоянного недосыпания, спертости воздуха и переживаний он осунулся, похудел, счернел. В интонациях Отари даже при разговоре со следователем и адвокатом сквозила скрытая агрессия.
Казалось — еще немного, еще чуть-чуть, и прорвет гнойный пузырек в душе Шенгелая, и агрессия эта, ядовитая и зловонная, выплеснется наружу ...
Так оно и случилось.
Круг развлечений на любой «хате» ИЗ, как правило, невелик. Книги, газеты, телевизор, настольные игры «под интерес», рассказы о прошлой, вольной жизни. Иногда подследственные демонстрируют друг другу фотографии, переданные адвокатами или родными — ночные клубы, казино, забугорные курорты. Впрочем, долго хранить фотографии в тюрьме считается дурной приметой. Фото, как правило, возвращают на свободу через тех же защитников или родственников.
Именно с фотографии все и началось.
Адвокат Шенгелая по просьбе подследственного передал несколько снимков: Отари в Испании, на роскошных пляжах Коста-Брава, Отари в Швейцарии, на модном горнолыжном курорте, Отари в Америке, в Диснейленде, Отари в Ялте, в бассейне интуристовской гостиницы...
На последней фотографии Шенгелая был запечатлен с двумя молодыми длинноногими девчонками. Он уже не помнил, кто они и откуда; не помнил даже их имен... Кажется, снял их там же, в «интуре», наврал с три короба, полежал с ними на пляже, а потом затащил к себе в номер, где по очереди отодрал обеих.
Так получилось, что ялтинский фотоснимок попался на глаза тому самому люберецкому пацану, с которым Шенгелая и делил нары на «пальме».
— Можно глянуть? — предупредительно спросил он, косясь на снимок.
— Да чего там, смотри, конечно, — буркнул Отари, протягивая карточку. Люберецкий смотрел на фотографию долго, пристально, морща жирный лоб —
как человек, который пытается что-то вспомнить. Наконец, растянув в резиновой улыбке толстые губы, произнес:
— Во, бля, наконец въехал! — толстый палец уперся в изображение девушки слева от Отарика. — Это же Катька, я с ней в одной школе учился! — Говоривший хотел было еще что-то добавить, но Шенгелая некстати перебил его:
— Не знаю, где ты с ней учился, но в рот она берет классно! Собеседник осекся.
— Что ты сказал?
— Говорю — «скрипочка», минетчица она грамотная, — при воспоминании о групповухе в гостинице «Ялта» Отари сладострастно закатил глаза.
Широкая ладонь люберецкого легла на снимок.
— Постой, постой, в каком году, ты говоришь, это было?
— В прошлом. А что?
— Так вот где она, оказывается, слонялась! А говорила — к подруге в деревню под Рязань уехала, грибы собирать... Ты хоть знаешь, чья она сестра? Знаешь, какой у нее брат авторитетный?!