Москва в огне. Повесть о былом
Шрифт:
Навстречу нам бросился светловолосый юноша лет восемнадцати с такой радостной улыбкой и такими сияющими глазами, будто он увидел самых лучших друзей.
— О-о-о, наш брат наборщик! Давай лапу! Мне Петруха говорил о тебе, товарищ оратор. Ты безработный? Не горюй, брат, после революции мы моментально в сытинской типографии устроимся. Самая большая типография в России! Не веришь? Ей-ей!
— Да что ты на него набросился, Сережка? Дай осмотреться, — одернул юношу Петр. — Познакомься, Павло, с нашим батькой, его
С сундука степенно поднялся приземистый старик, с темным, словно дубленым лицом и умными голубыми глазами. Из копны белокурых с проседью волос и небольшой двухвостой бороды лицо выступало как из рамы. В длинной посконной рубахе, подпоясанной веревочкой, в черных валенках с обрезанными голенищами, он походил скорее на крестьянина, чем на рабочего.
Дядя Максим улыбнулся и протянул мне руку.
— Добрый день, сынок! Дружок моего Петрухи? Ну, садись, гостем будешь. — И он так давнул мне руку, что я невольно поморщился: вот силища!
Я сел на уголок скамейки, против старика. Сережка тотчас устроился рядом.
— Хорошо бы, папаша, самоварчик поставить, — сказал Петруха.
— А как же, — охотно отозвался отец, — без чаю и язык не вертится и дело не спорится. Аринушка, — позвал он в сторону занавески, — заправь-ка нам самоварчик. Гость пришел, калякать будем.
Занавеска отдернулась, и оттуда вышла высокая благообразная женщина с вязаньем в руках. Окинув меня приветливым взглядом карих глаз, она низко, по-русски, поклонилась.
— Здравствуй, сынок! Вы тут побалакайте, а я сей минутой вернусь.
Арина Власовна вышла.
Сережка снова повернулся ко мне:
— Стрелять умеешь, оратор? Плохо? Не беда. Пойдем в лес, я тебя живо выучу. Стреляю, как Следопыт, могу нулю в пулю всадить, право слово. Не веришь?
— Знаем мы, какие ты пули отливаешь! — засмеялся Петр. — Помолчи немножко, дай и другим слово молвить, сорока-белобока!
— Молчу, молчу! — Сережка зажал рот ладонью, смеясь одними глазами.
Я с удовольствием смотрел на этого веселого, жизнерадостного юношу. Он ничуть не походил на безработного да еще голодающего. Молодое, свежее лицо с вздернутым носом и румянцем во всю щеку свидетельствовало о здоровье и радости жизни.
— Так, та-а-ак, — заговорил старик, критически обозревая мою фигуру. — Стало быть, и ты оратель? Вот чудо! Малый усов не отрастил, а уж народ учит, на митингах балакает. Врет, поди, Петруха?
Я не сразу нашелся, как ответить на такую неожиданную критику. Старик лукаво улыбнулся, показав здоровые, крепкие зубы.
— И народ слухает тебя, сынок?
Петр поспешил мне на выручку:
— Еще как слушают, папаша! Я сам слушал, когда он на митинге домашней прислуги выступал.
— С прислуги чего взять? Бабы, — спокойно отпарировал отец. — А у бабы, говорят, волос длинен, да ум короток.
Желая
— Кухарка, а держит себя с большим достоинством и рассуждает умнее других мужчин.
Старик пожал плечами:
— Оно конечно, бывают и бабы с толком. Моя Арина Власовна тоже не даст себе на мозоль наступить. Всяко бывает.
Я понял, что моя «агитация» за равноправие женщин повисла в воздухе.
— А насчет возраста, папаша, — опять вмешался Петр, — ты это зря. Дело ведь не в годах, а в голове, в науке, в знаниях.
— Так, та-а-ак, — согласился старик, поглаживая бороду. — Ноне и яйца курицу учат и теленок волка дерет. Ученье — оно конечно, того, дело большое. Ученье, говорят, свет, а неученье — тьма. Ученый человек и богу лучше молится, святое писание знает, а мы что, тяп-ляп — и клетка.
Петр поморщился, Сережка смешливо фыркнул.
В этой семье религия, по-видимому, была яблоком раздора. Как бы желая оправдать отца, Петр живо повернулся ко мне:
— Ты, друг, не думай, что мой батька святоша какой-нибудь. Бога-то он почитает, а для царя ружьишко готовит, по митингам ходит, собирается у помещиков землю оттяпать, против социализма тоже не возражает.
— Моя вера социализму не помеха! — резко оборвал сына старик. — Христос сам первым социалистом был, всеобщую любовь и братство проповедовал.
Петр сразу загорелся и пошел в наступление:
— Какое братство, батя? Какую всеобщую любовь? Христос учил любить врагов своих, учил терпеть и покоряться всякому начальству. А кто наши враги? Кто начальство наше? Буржуи, помещики, цари да министры и прочая сволочь. Значит, ты обязан любить их? Лизать им пятки? Гнуть шею? А они с тебя будут шкуру драть…
Старик нахмурился и сердито погрозил сыну пальцем:
— Но-но, ты не очень завирайся! Как может Христос против народа идти? Где оно, это самое, указано?
— В священном писании, батя, в евангелии, — продолжал напирать Петр. — Мы призываем к восстанию, к революции, а Христос — к терпению и покорности. Откуда ты взял, что он первый социалист?
— На митинге эсеры говорили, — покосившись на икону, ответил старик.
С каждой минутой он все больше мрачнел. Густые, ершистые брови сдвигались над переносицей.
Сережка молчал, весело поглядывая то на отца, то на брата. А Петр не унимался:
— Христос, скорей, соглашателем был, папаша, оппортунистом, а не социалистом. Он хотел помирить бедных с богатыми, угнетенных с угнетателями, овец с волками, а награду обещал на «небе», которого и в природе-то не существует. Все это господские сказки, батя, для темного народа выдуманы, а ты перед ним, — Петр ткнул пальцем в сторону иконки, — на коленях стоишь, лбом пол прошибаешь…