Москва в огне
Шрифт:
Отец вскочил с сундука и трахнул кулаком по столу.
— Цыц ты, богохульник! Врешь ты все! Как это можно, чтобы Христа не было? А кто сотворил всю эту карусель? — он сделал широкий жест над головой.
«Какая страшная сила религия, — думал я, слушая горячий спор отца с сыном, — как велико еще невежество народа и как слепа вера в богов и чертей! Впрочем, в этом нет ничего удивительного: отцы духовные веками держали в плену живую человеческую мысль, жгли на кострах инаковерующих, сеяли мрак и невежество».
В детстве и ранней юности я на самом себе испытал ослепляющую силу суеверий
— Скажите, дядя Максим, почему вас так земля беспокоит? Вы же рабочий, а не крестьянин?
Тот живо повернулся ко мне.
— Так-то оно так, мил человек, руки у меня, положим, рабочие, вот они, — он показал мне свои бугристые ладони и крепкий, как камень, кулак. — Хороши? Можно сказать, не руки, а крюки. А вот душа-то у меня мужицкая, крестьянская, к земле тянет. Из деревни на фабрику к Прохорову я по нужде ушел, потому — развернуться негде. Там у нас брательник остался да дочка старшая, а земля — ошметки одни: там клочок, здесь клочок, а промеж господская влезла. «Ты, говорит, в объезд гони», — а объезд десять верстов да обратно столько. Пока туды-сюды смотался — и день кончился. Когда ж работать-то? Эсеры правильно говорят: земля ничья, — стало быть, общая, божья земля. Надо ее, матушку, захватить да и поделить поровну, по душам то есть.
Я хотел было продолжить разговор, надеясь доказать старику, что при уравнительном землепользовании в деревне опять начнется классовая борьба, опять появятся свирепые эксплуататоры-кулаки, начнут душить бедноту и, конечно, никакого социализма на деле не получится.
Но тут распахнулась дверь и с кипящим самоваром в руках вошла Арина Власовна. Сережка бросился навстречу и, выхватив из ее рук самовар, ловко поставил его на середину стола.
Вскоре мы уже все сидели за столом и с удовольствием пили горячий чай. Разливала мать семейства.
Разговор тотчас возобновился и стал общим. Даже мать изредка подавала реплики, неизменно поддерживая в споре мужа и осаживая ребят.
К концу чаепития явился младший сын, Мишка. Это был крепыш лет тринадцати, с горячими, карими, как у матери, глазами, белобрысый и низенький, как отец, почти квадратный, похожий на пенек. Он живо подбежал к столу и, вынув из кармана горсть медных монет, торжественно разложил их перед матерью:
— Получай, мать, от трудящегося человека!
— Деньги принес? — удивилась та, пересчитывая медяки. — Тридцать восемь копеек? Вот сокол ясный! — Но, глянув в лицо мальчика, она вдруг ахнула — О матерь божья, опять глаз подбитый! Ну что нам с ним делать, отец?
Мишка отвернулся и сердито буркнул:
— А я ему два подбил, пусть не лезет, черная сотня!
— Правильно, братишка! — со смехом поддержал Сережка. — Спуску никому не давай! Поди, с Федькой поцапался?
— С ним, — подтвердил Мишка. — Он меня голоштанником обозвал, а я его буржуёнком, черносотенцем. Он за царя, а я против. Ну и пошла война!..
— Он ведь большевик у нас, — подмигнув мне, пояснил Петр. — Нашу, большевистскую печать разносит.
— А то нет? — задорно вскинув
Он выхватил из кармана тоненький журнальчик и бойко прочитал вслух:
Царь испугался, издал манифест: Мертвым — свобода, живых — под арест!— Здорово? А вот еще чище, вы только слухайте! — И Мишка продолжал:
Важный дворянин, большой семьянин, в тереме гуляет, столом гадает: — Стол мой, столишко, один сынишко, семь дочерей, бабка да мать, куда бежать?— Во какая загадка! Это про царя, — разъяснил Мишка, снова засовывая журнальчик за пазуху. — Большевики ничего не боятся. Сегодня меня чуть фараон не зацапал.
Отец встревожился:
— Это ещё что за штуки? Накуролесил что-нибудь?
— Ничего я не куролесил. Я продавал газеты «Новая жизнь» и каждому потихонечку подсказывал: «На оружие, гражданин! На оружие, гражданочка!» — и газеты мигом расхватывали.
— А дальше что?
— А дальше ничего. Подсказал я так одному, а он буржуй оказался — и цап меня за руку. «Городово-о-ой!» — кричит. Ну, я и того…
Мать испуганно метнулась к сыну, едва не опрокинув стакан с чаем.
— Как же ты ушел от него?
— Так и ушел… Он схватил меня за руку, а я его цап за палец, ну, он и бросил меня. Аж взвыл от боли. Зубы-то у нас во какие!
Мишка весело ощерился, показав нам белые крупные зубы.
Отец сурово нахмурил брови.
— Ну, вот что, большевик, три вершка от горшка, теперь ты газету брось, как-нибудь обойдемся и без твоего заработка…
— Да, да, милок, брось, сиди дома, — поддержала мать. — А то опять тебя схватят…
Мишка дерзко посмотрел на отца.
— Нет, батя, нам говорили, что и газетчик революцию делает. Газетчик, говорят, тоже агитатор. Он, говорят, огонь разносит, а не то что бумагу… Вот и я буду огонь…
Дядя Максим оборвал его:
— Вот тебе всыплю огонька березовым веником!
— Зря, отец, шумишь, — серьезно заметил Петр, — Мишка полезное дело делает.
— И притом с мальчишки взятки гладки, ничего ему не будет, если даже и попадется, — поддержал и Сережка.
Старик смягчился и, окинув Мишку теплым взглядом, тихо возразил:
— Мал еще сынишка-то, жалко, ежели что…
Вскоре спор возобновился. Спорили о земле, о временном революционном правительстве, о вооруженном восстании, о том, что будет завтра, после свержения самодержавия.
Как большинство рабочих, Сережа плохо разбирался в программах и тактике разных партий, путал большевиков с меньшевиками и даже с эсерами. Он полагал, что все они «делают революцию», все «долой» кричат, все ратуют за свободу, — значит, стоят за нас, за рабочих.
Петр часто одергивал брата, называя его путаником, а то и попросту дуралеем.