Москва в огне
Шрифт:
— А вам не страшно, Петрович?
— Чего страшно? — отозвался часовой. — Чать, не впервой воюем.
— Я не про то, Петрович, я про тех толкую, — объяснил солдат, показав пальцем в сторону видневшихся в глубине улицы баррикад. — У них тоже костры горят.
Петрович пожал плечами:
— А ну-к что ж, они, чать, тоже люди, мерзнут, поди, как и мы.
— Вот и я думаю, — живо подхватил молодой солдат, — мы — народ, и они, стало быть, народ, мужики то есть или, скажем, рабочие.
— Знамо дело…
Солдаты немного помолчали, а через минуту молодой заговорил снова
— И зачем это, Петрович, народ на народ травят? Добро бы японцы были ай другие-прочие басурманы. А тут мы русские — и они русские, мы православные — и они вроде как крещеные…
— Не нашего ума дело, Микита, начальству лучше знать.
— Так-то оно так, а ежели пойти в рассуждение, нехорошо. Ей-богу, нехорошо, Петрович. Все начальство, слышь, из господ, а бунтуют наши, рабочие люди. У них, поди, и деревенские есть, сродственники разные.
— Да отцепись ты, зануда, не тяни за душу! — вспылил вдруг Петрович. — Они, слышь, супротив царя идут, богу не молятся…
— Эх, Петрович, а может, и тут обманство? — Молодой перешел на шепот: — Царь-то, говорят, тоже руку господ держит, за них, значит, стоит. И касательно бога врут, поди.
— Отстань, пиявка! Услышит его скородие — всыплет тебе «обманство»!
Но молодой не унимался и продолжал «зудить»:
— Ты смекни, Петрович, — вчерась мы всю енту улицу пушками разнесли, а седни она опять ощетинилась, глянь-кось!..
Оба солдата устремили взоры в глубину Садовой улицы, сплошь усеянную баррикадами.
Бородатый солдат проворчал:
— Ну-к что ж, стало, у их людей много.
— Вся Москва с ними, Петрович, — уверял молодой. — А мы, значит, насупротив лезем. У них, слыхал я, будто и бонбы есть.
— Ну есть, так что?
— И бонбы такой страшенной силы, что, ежели пальнет, может зараз цельный дом своротить. Вот те крест, дядя Егор!
— Не пужай, и без того страшно.
— А что будет с нами, ежели такой бонбой да в башню шарахнет?
В этот момент внезапным порывом ветра с углового магазина сорвало железную вывеску, и она с грохотом покатилась на мостовую.
— Га-а-а! — дико вскрикнул Петрович и выстрелил из винтовки.
Артиллеристы бросились к орудию.
Луч прожектора врезался в небо.
Пьяный пулеметчик моментально открыл огонь вдоль по Садовой улице.
Грохнуло орудие. Снарядом, как молнией, срезало трубу ближайшего дома.
— Стой, сто-о-ой! — заорал офицер, угрожая револьвером. — Сбесились, дьяволы!
Паническая пальба оборвалась.
Перепуганный офицер наскочил на пулеметчика:
— Зачем стрелял без команды, скотина?
— Эт-то… это Петрович первым пальнул, — заплетающимся языком возразил пулеметчик.
Офицер бросился к бородатому солдату:
— Ты что, болван, очумел?
Тот вытянулся в струнку.
— Громыхнуло чтой-то, вашскородие, а я думал — того… бонба.
— Откуда бомба, чучело ты этакое?
— Оттелева, вашскородь, — солдат указал в сторону Садовой улицы.
Офицер занес было руку, чтобы ударить солдата, но тотчас спохватился и, неловко повернувшись, отошел к костру. Потом схватил кружку, зачерпнул из ведра остатки
У карты с флажками
Три дня шли бои плохо вооруженных дружинников с тысячами остервеневших драгун, казаков, жандармерии и полиции: револьверы и маузеры — против винтовок и пулеметов, десяток ручных бомб — против пушек и картечи, пятерки и тройки необученных рабочих — против рот и полков солдат, вооруженных до зубов, — таково было соотношение сил в эти дни… И все-таки решающих успехов правительственные войска не имели. Разгромленные и даже сожженные за день баррикады волей народа за ночь возникали снова, и линия боев оставалась неизменной. Это разлагало и пугало солдат, приводило в отчаяние начальников. Конца сражениям не было видно, «крамола» казалась неуловимой и вездесущей. Генерального боя дружинники не принимали, но пули как бы сами собою летели из-за углов, из форточек, с крыш домов, из-за массивных баррикад и чаще всего с фланга или с тыла — словом, оттуда, откуда их меньше всего ожидали. Это была настоящая партизанская война в условиях большого города…
Нет, в стане наших врагов ликования не было, а сам Дубасов чувствовал себя скорее в осаде, чем осаждающим. Его дом охранялся, как штаб действующей армии. У дверей и на площади около памятника генералу Скобелеву стояли пулеметы и батарея горных орудий. Перед домом взад и вперед разъезжали усиленные наряды драгун и казаков. Обычный страх «его превосходительства» за свою жизнь ничуть не уменьшился. Сейчас Дубасов находился в том самом кабинете, где заседал военный совет накануне стачки. Перед ним на огромном столе лежала необыкновенная карта, истыканная булавками с красными и белыми флажками: ото был фронт — план города Москвы. Красные флажки на нем означали баррикады, белые — расположение правительственных войск. Такого «фронта», кажется, никогда еще не было в истории России.
Стоя на длинных ногах и навалившись животом на стол, Дубасов изучал карту.
— Тэ-е-екс, — цедил он сквозь зубы. — Новинский бульвар… Зоологический парк… Кудринская… Садовое кольцо… Тэ-е-екс… С другой стороны — Шаболовка… Мытная… Завод «Гужон»… черт знает что… Да-с!
В кабинет вошел генерал Малахов. Дубасов пожал ему руку и тотчас указал на карту:
— Полюбуйтесь, ваше превосходительство! Вы уже четвертый день воюете с этим стадом баранов, а воз и ныне там…
Малахов «полюбовался» и, покосившись на гусиную шею Дубасова, хмуро разъяснил:
— Вы говорите, стадо баранов? Хорошо-с. Но если ваша карта и красные флажки соответствуют действительности, то надо сказать, что стратегия этих «баранов» не так уж глупа. Как видите, они со всех сторон окружают баррикадами центр города и пытаются взять нас в клещи. На их месте я бы ничего лучшего не придумал. А вы как полагаете?
Дубасов побагровел, готовый вспылить, но сдержался.
— Карта, надо полагать, более или менее точная: я получаю донесения через каждые полчаса. А впрочем, я вызову сейчас градоначальника — это его дело. — Он сердито ткнул костлявым пальцем в кнопку электрического звонка.