Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
Шрифт:
Глядь на часы. Три четверти десятого. В театр.
— А, Иван Павлович! Здравствуйте, здравствуйте, — слышится кругом.
Иван Павлович лезет в суфлерскую будку, зажигает свечу, очень тщательно на ней поправляет ширмочку из картона, вынимает из кармана леденчик, пососал его. Карандаш в руке.
— Готов?
— Готов.
На какой-нибудь реплике запинается актер, сейчас карандашиком — чирк! пометил… Репетиция кончилась. Рюмочка водочки или кружечка пивца. А если еще нет двух часов, то „насчет бильярда“.
Прибежал домой. Опять керосиновая
Самсонов в роли — ни в зуб ногой. Киселевский — ни в зуб. Движением головы, пальцем покажет из будки, когда „переходить“, когда „уходить“… „Браво! — кричит публика — Самсонова! Киселевского!“ Спектакль сошел превосходно. А незаметная машина, которая вертела все дело, ни при чем…
Скорее домой. Кастрюлечка, керосиновая кухня, и наконец сон, благодатный сон».
Ну как можно поднять руку на такое существо? Впрочем, среди суфлеров находились отчаянные ребята, и месть их была страшна. Вот лишь один невинный пример, как артист становился игрушкой в руках опытного человека из будки.
В городе N. один суфлер ухаживал за хорошенькой водевильной актрисой. Она не желала пользоваться его расположением и учила роли.
— Все равно, сколько ни учите, захочу, так собью вас, — твердил ей воздыхатель.
— Нет, не собьете.
— Нет, собью, вот увидите!
В один из вечеров давали «Горе от ума», где артистка играла Лизу. В заключительном монологе во втором действии суфлер подает Лизе:
Ну, люди в здешней стороне! Она к нему, а он ко мне! А я… одна лишь я любви до смерти трушу! А как не полюбить суфлерчика Ванюшу!И артистка, ни о чем не думая, повторяет за ним слово в слово «суфлерчика Ванюшу» вместо «буфетчика Петрушу».
Самое удивительное, что и через сто лет мало что изменилось в облике суфлера. Это бессребреники невидимого театрального фронта, которые и в XXI веке демонстрируют бескорыстие и преданность своему делу. Вот старый мхатовский суфлер — Татьяна Межина. Она служит в театре 35 лет, половина из которых отдана суфлерскому делу. Ее учила суфлер из бывших актрис Ольга Бартошевич.
Татьяна Межина:
— Меня учили так: никогда не торчи в книжке, иначе пропустишь все на сцене. Посыл звука должен быть четким и направлен вперед. К артистам нужен индивидуальный подход.
А господа артисты… они мало изменились в своем отношении к суфлеру. Например, Олег Ефремов терпеть не мог, когда ему подсказывали текст, который он всегда идеально знал и в случае накладки сам выпутывался из положения. Помнят, как еще в «Современнике» в каком-то спектакле расстреливали Ефремова-комиссара. Белогвардеец прицеливается, нажимает на курок… и никакого выстрела, потому что шумовик за сценой куда-то исчез, его не могут
— А вот Вячеслав Михайлович Невинный, тот всегда мне говорил: «Если я забуду, я на тебя гляну». Хотя он всегда выучивает текст. Просто мы в своей будке для него страховка. Или Анатолий Кторов. Он был первый оговорщик на сцене. Он мог вместо «советский» легко сказать «светский», а в «Чрезвычайном после» он вместо «наш суетный тысяча девятьсот тридцатый год» сказал «наш суетный тысяча девятьсот тридцатый век» и сам захохотал. Он всегда первый хохотал. Вот он любил суфлеров и обычно говорил: «Ты за мной следи, я сегодня путаюсь».
Из мхатовских стариков суфлеров любили Алексей Грибов, Алла Тарасова. Грибов страшно нервничал, если не видел в будке привычного лица, и этот факт лишнее доказательство тому, что профессию суфлера можно отнести к профессиям психотерапевтическим.
Кстати, о будках. Сегодня они сохранились лишь в трех столичных театрах Большом, Малом и МХАТе им. Чехова. Если смотреть со сцены, то вид будки мало изменился — та же норка, только более комфортабельная и без сквозняков. Стульчик, стол для текста, как полочка, лампа, пульт.
Из суфлерской же будки видно и слышно такое, что даже опытный зритель не заметит. Например, заговор мастеров против новичков. Их любил устраивать любимец публики Василий Топорков. Спектакль «Лиса и виноград». Эзопа поймали, привели в дом хозяина и кричат: «Привели Эзопа под стражей!» И вот Топорков, который играет Эзопа, на репетиции подходит к молоденькой артистке, исполняющей роль служанки, и на полном серьезе говорит ей: «Деточка, поверьте мне, старому опытному артисту, такое бывает: если вы говорите „привели Эзопа под стражей“, то зритель слышит „привели, и жопа вся в саже“. А если вы скажете: „Привели, и жопа вся в саже“, то он услышит, что привели Эзопа под стражей. Это такой эффект». Сказал и ушел, оставив артистку в ужасе.
И вот спектакль. Труппа затаилась, ждет, как молоденькая артистка скажет про… сажу. Суфлер видит всеобщее напряжение, готовое разорваться хохотом.
— Но… — говорит Татьяна Межина. — Сработал закон театра — даже самый неумный артист никогда не уйдет от привычной реплики. И артистка ко всеобщему неудовольствию все-таки правильно произнесла: «Привели Эзопа под стражей».
Тот же Топорков в начале своей карьеры имел печальный опыт в работе с суфлером. В провинции он играл в спектакле «Коварство и любовь». На одном из представлений ему пришлось срочно заменить не явившегося актера, игравшего отца Карла Моора. И вот сцена свидания в тюрьме. Топорков, который совсем не знал этой роли, сидит, слушает суфлера. Тот шепчет: «Кашляет». Топорков не понимает. «Кашляет», — повторяет суфлер. Топорков напрягается. «Кашляет же!» нервничает суфлер.