Москва. Квартирная симфония

Даровская Оксана Евгеньевна

За свои уникальные, в том числе психотерапевтические, услуги Пал Палыч брал сущие копейки, да и от них каждый раз пытался отказаться.

Оберегая сон мужа, я уносила дочку на кухню, закрывала дверь и, расстелив на обеденном столе отведенное для этих целей одеяло, проводила все необходимые манипуляции. Пространство кухни было регулярно увешано стиранными в механической «Малютке» пеленками и неким подобием многоразовых марлевых подгузников – одноразовых в нашей перестроечной державе не имелось. В промежутках между стиркой, кормлениями из бутылочки с проделанной в соске огромной дырой (у недоношенных почти всегда проблемы с сосательным рефлексом), откачиванием нескончаемых соплей, массажами, постановкой компрессов, натиркой пяточек, готовкой еды для нас с мужем

я сидела на кухне и сквозь мутно-желтые слои сохнущей марли тупо смотрела в стену. Грудь моя ныла от постоянного сцеживания и закономерно начавшегося в ее глубинах мастита. По совету Пал Палыча я обкладывала грудь свежими капустными листами, закрепляя их пластырем, но этого, видимо, было недостаточно. Иногда из установленного на холодильнике черно-белого телевизора Анатолий Кашпировский массово лечил бородавки, а Алан Чумак заряжал воду. Ни тот ни другой не могли избавить меня от нагрянувшей депрессии. Зарабатываемых мужем в морге копеек и моих декретных хватало на смесь финского производства «Симилак», многометровые рулоны марли и продолжавшего навещать нас доктора-альтруиста; но не хватало на мало-мальски приличное собственное существование. Благодарность Пал Палычу – лучшему на свете педиатру – была безграничной. Но его душеспасительная латынь и уменьшительно-ласкательные суффиксы уже не спасали мою расшатавшуюся психику. Конечно, дело было не только и не столько в отсутствии денег. Я чувствовала себя до жути, до отвращения одинокой. Предъявлять претензии было некому. Выходя замуж не просто за студента, а за человека довольно своеобразного, никогда не имевшего нормальной семьи и сколь-нибудь человечных отношений с матерью, поначалу вцепившегося в меня буквально клещами, я должна была предвидеть, что эта любовная лодка в самый неподходящий момент может развернуться ко мне кормовой частью. Нашу с мужем неумолимую разность я ощутила с колоссальным опозданием. Как и он, я не была обласкана полноценной семьей в детстве, однако получила заряд необходимой любви и адекватности от бабушки, а его зашкаливающая амбивалентность по отношению ко всему и ко всем потрясала и обескураживала. Амбивалентность эта не являлась производной его хронической усталости. Она была его жизненной сутью. В муже словно существовали два вечно противоборствующих человека. Один заботливый, любящий, трепетный, с ясными, на мокром месте от чувств глазами, другой – циничный, жестокий, равнодушный, со скорбно опущенными губами, сопротивляющийся невидимым призракам. Нет-нет, никакой шизофрении или пограничного расстройства в качестве диагноза. Издержки судьбы, наслоившиеся на природные особенности. Во времена моей беременности он, исключительно по собственной инициативе, с большим энтузиазмом готовил в духовке на коммунальной кухне домашний творог, вывешивая подоспевшую массу в марле на самодельном приспособлении в комнате над столом, внимательно следил, чтобы та не пересыхала, и творог доставался мне нежным и мягким. Все лето 89-го он строгал мне салаты из свежих рыночных овощей с синим ялтинским луком и контролировал, чтобы я их съедала. Его настойчивая забота обо мне и будущем ребенке в глазах соседей, да и в моих собственных глазах, выглядела даже излишней. Ведь не приснились же мне все эти хлопоты? Нет, не приснились. Оставшись без его внимания, когда оно было необходимее всего, с упрямой наивностью я вспоминала его слова, сказанные мне беременной – вот тогда у него слезы навернулись, – что дороже нас с будущим ребенком у него никого нет и никогда не будет. Еще горше становилось от правоты собственной матери. И совсем уж тошно от того, что муж ни разу не нашел пяти минут поговорить с Пал Палычем, узнать из первых уст, как обстоят дела у нашей дочки.

И меня обуяла тоска по холостой жизни. С удвоенной силой я осознала, сколь прекрасна была моя свобода и как я скучаю по своим соседям. По Тане, Машке, Иришке, Игорю, даже по Бине Исааковне, что там, даже по Валере. Да и Митрофан Кузьмич, несмотря на мрачный послужной список, не сделал мне ничего дурного. Короче, я страстно хотела назад. Хотела не только в полюбившийся мне дом и стены родных

комнат, но и к моим соседям. Ни мытье поддонов, ни отскабливание раковин, ни, представьте, чистка унитаза не перебивали этого жгучего желания. Что, в общем-то, большинству нормальных людей наверняка покажется нонсенсом, парадоксом. А я мечтала вернуться к нашей уютной коммунальной атмосфере, к нашей смешливой кухонной перекличке под веселую апрельскую ругань скворцов за окном, к жарке мгновенно расхватываемых соседями блинов, о которых Бина Исааковна, снимая профессиональную пробу, говорила: «Они у вас, Оксана, слишком праздничные, с маслом перебарщиваете», а Татьяна, интеллигентно беря с моего стола три блина, скатывала их на своем блюдце в три трубочки и уносила в комнату – Машке, Валере и себе, а Игорь хватал дымящийся блин прямо со сковороды, подкидывал вверх, таким образом остужая, ловко ловил, запихивал в рот целиком, смачно рыгал и комедийно поглаживал выставленный вперед живот.

Я вспоминала мудрые слова Иришки, сказанные мне по телефону вместе с поздравлениями с преждевременными родами: «Если бы ты не съехала так по-глупому, то доносила бы нормально, родила бы в срок, уж с мытьем ребенка разобрались бы как-нибудь, Валерку, нашего профессора кислых щей, с его походами в ванную сообща бы приструнили. Бина была бы только рада этому. Никакой Бина не крокодил, у нее сердце не злое, я точно знаю».

Так бывает. Отчаявшейся измотанной женщине кажется, что все могло бы сложиться иначе, не столь тоскливо и безотрадно, не прояви она в свое время дурацкую жалость, будь она в выборе спутника жизни продуманнее, эгоистичнее, расчетливее, в конце концов. (Жалею = люблю – наипошлейшая из теорем русской жизни.)

Зайдя однажды промозглым ноябрьским днем после прогулки с коляской в лифт, я услышала от подъездной двери торопливые шаги: «Подождите, подождите», – и узнала в заскочившем за мной в лифт мужчине в драповом пальто Алана Чумака. Оказалось, он живет в этом доме несколькими этажами выше. Пока мы ехали в лифте, нежданно для меня самой из уст моих вырвалось: «Пожалуйста, помогите, сделайте так, чтобы мой ребенок не плакал круглосуточно!» «Хорошо», – ответил Чумак, скользнув по мне и по коляске потухшим взором. «Тогда, может быть, вы зайдете на несколько минут в квартиру?!» – воспламенилась я эфемерной надеждой. «Нет-нет, поработаю сквозь стены и этажи, – процедил он в воротник пальто, – должно подействовать на расстоянии». О результате его «воздействия» догадаться несложно.

От глубокого уныния и постоянного желания спать, спать, спать частично спасала кассета с «Ламбадой» группы Kaoma. Наслушавшись через гигантские наушники бодрящей мелодии до тошноты, в начале зимы я решилась (то ли за 25, то ли за 20 рублей в месяц) сдать свои комнаты. Откуда-то нарисовалась студентка-первокурсница Щукинского театрального училища. По такому случаю мне впервые удалось оставить дочку на мужа и поехать на показ комнат. Миловидная иногородняя девушка пришла в восторг от одного только вида мраморного парадного с дубовыми перилами (она была не первой, о-ля-ля). Комнаты вызвали у нее еще большее восхищение. К местам общего пользования она отнеслась индифферентно. Конечно, я провела с ней профилактическую беседу, предостерегла от всевозможных поведенческих ошибок, сделав особый упор на возрастном своеобразии Бины Исааковны. Девушка поклялась быть ангелом во плоти. Как водится в таких случаях (хотя все всё прекрасно понимают), соседям я представила девушку бедной дальней родственницей.

Эксцессы не заставили себя ждать. В канун Нового, 1990 года позвонила Иришка: «Слушай, Оксана, у нас тут ЧП. Бина рвет и мечет. Жиличка твоя по ночам кавалеров водит. Она их, конечно, всячески от нас пытается скрыть, они и в туалет-то, по-моему, никогда не ходят. Игорь видел, как она утром тайком под газетой выносила выливать что-то типа ночного горшка. Но нашелся один смельчак. Видать, здорово перебрал, ночью пошел мыться, уронил со стены таз, Бинину стиральную доску, орал там во все горло, пуская воду: “Перемен требуют наши сердца!”, вдобавок вытерся полотенцем Бины».

Конец ознакомительного фрагмента.