Москва
Шрифт:
10.
На кулакастый булыжник засеял снежишко.
И вьюга пустилась в присядку по улицам.
И раздались неосыпные свисты; рои снеговые неслись; и ноябрь, прогоняющий быстро пролетки, чтоб вывести саночки, сеял обвейными хлопьями; хлопья крепчали, сливались, посыпался белый потоп.
С переулочков, с улиц, - по улицам и переулочкам - шли: мимо контуров зданий, церквей, поворотов, забориков - по-двое, по-трое; шли - в одиночку; от ног вырывалися тени: бледнели и ширились, в высь убегая, ломаясь на стенах: гигантами; разгромыхались пролетки; визжали трамваи; круги от фонарного света заширились зелено; вдруг открывалася звездочка,
Слететь в темноту.
Уже издали двигались, перегоняя друг друга, - с Петровки, с Мясницкой, с Арбата, с Пречистенки, Сретенки, - к месту, где все разливалось огнями, где мгла лиловатая - таяла в свет, где отчетливая таратора пролеток взрезалась бензинными урчами.
Ясный Кузнецкий!
Стекалась волна котелков, шляпок, шапок, мехов, манто, кофточек: прямо к углу, где блестело "Аванцо"; роились, толкались и медленно останавливались, ухватившись за шляпы; и глядя на стрелку часов, поджимая портфели, отпихиваясь, перепихиваясь и давая друг другу дорогу; тот выскочит бледным пятном лицевым; эта вынырнет взором; карминные губы прояснятся, вспыхнет серьга; в котелочках восточные люди тут ночью и днем переталкиваются, высматривая беспроко: кого-то и что-то; тут кучи раздавленных тел прилипают к витринам; сграбленье людей; от двенадцати дня до шести!
Здесь квадратные, черные, автомобили, зажатые током пролеток, стеснивши разлив, разрываются громко бензинными фырчами; не продвигаясь, стоят, разверзая огромные очи на белую палочку городового, давая дорогу - все тем же: кокоткам, купцам, спекулянтам, гулякам, порядочным дамам, актрисам, студентам.
Не улица - ясный алмазник!
А угол - букет из цветов.
Здесь просинилось - ртутными светами; там - розовело, подпыхивало, струилось - все ярче, все жарче; фонарные светы отсюда казались зелеными, тусклыми; окна вторых этажей, - посмотрите: тусклятина, желтый утух. Выше, выше, откуда слетал среброперый снежок, в темнокровную хмурь уходя, ослабели карнизов едва постижимые вычертни.
Ниже, - под кремово-желтым бордюром из морд виторогих овнов - свет; за окнами - май: из фиалок, лазоревых цветиков, листьев и роз; это - Ницца; сюда забегают все франтики - быстро продернуть петлицу: гвоздикой, ромашкою; выбежать, перебежать мостовую, ныряя меж кубами черных карет, раскатаев, ландо - к перекрестку.
А рядом - витрина, где тонкая ткань: паутина из кружев.
Прошли две с кардонками; лизанорозовый там лицеистик протиснулся (видно, страдал он зазнобом): такой тонконогий! Какая-то там поглядела; потом повернулась; уж кто-то - стоял: пошли вместе; сквозь завеси кружек прояснилось личико, все из кольдкрема; два глаза, совсем неземных, поднялись на гусара, едва волочащего саблю, - в рейтузах: небесного цвета; известная дамочка: Зобикова, миллионерша - в ротонде; коль скинет, - останется в кружеве: с вырезом; а от нее на аршин - запах тонкий; гусар же...
И облачко вьюги на них набежало: и - пырснуло все порошицей.
Рванул холодильник, чтоб все ожелезить; бамбанили крыши; и снежина вязла; бросало в ресницы визжащими стаями мошек; за окнами - все самоцветно: свет ртутный, свет синий, свет белый!
Свет розовый!
Там из ничто ослепительно вспыхнула точка; другая и третья; лилося дорожкой, слагаяся в буквы: "Коньяк" - яркокрасный; и "Шустовы" - белое; порх: снова тьма; и - опять: без конца, без начала!
1000 Реклама играла.
Там
Автомобили неслись.
И казались чудовищными головами рычащих и светом оскаленных мопсов; летели оттуда, где розблески светов, где издали взвизгивали трамваи, поплескивая то лазоревым, то фиолетовым.
Белый Кузнецкий!
11.
И нет!
Эдуард Эдуардович Мандро ей казался источником всех совершенств; и, конечно, Лизаша бродила душою по мигам его переполненной жизни; следила за мигами жизни отца, строя в мигах тропу для себя; но тропа - обрывалась: стояла над бездной.
Вперялася в бездну.
Пусть был коммерсантом; ей грезился Сольнес, строитель прекраснейшей жизни (Лизаша в те дни увлекалася Ибсеном); может быть, виделся Боркман; а может быть, даже...; но тут - разверзалась невнятица; делалось ясно, что что-то - не так: не по Ибсену.
Даже - не Боркман!
Как сыщица, в мыслях гонялась за жестами жизни его; и потом утопала в русалочьем мире, бродя по мандровской квартире с зеленым, бессонным лицом, в перекуре сжигаемых папиросок.
Она разучила все жесты отца: этот жест относился - к тому; тот же - к этому; знала, - приход Кавалевера значил: дела с заграничными фирмами; а телефонный звонок Мердицевича - дело с Сибирью; поездки к мадам Эвихкайтен всегда означали: мадам Миндалянская там; к Миндалянской она ревновала.
Но все было ясно: зачем, почему, кто, куда.
И совсем не казалось ей внятным, зачем, например, появлялся противный смеющийся карлик - без носа, с протухшим лицом; и зачем появлялся с неделю назад неприятный скопец по фамилии Грибиков.
– Богушко, кто это?
– Вы любопытны, сестрица.
И более он ничего не прибавил.
А эта бумажка?
Лизаша стояла одна в кабинете отца и синила своей папироскою комнату, пальцем разглаживая бумажку, которую подобрала на ковре: в кабинете; бумажка была очень старая, желтая; почерк чужой, мелкий, бисерный, вычертил здесь знаки "эф" и какие-то иксики; перечеркнул их, перепере...; словом, - понять невозможно; но - знала, что то - математика; нет, - для чего математика? Знала она - для чего Кавалевер; и знала она - для чего Мердицевич; и даже, мадам Миндалянская: ясно, понятно! А тут пониманье ее натыкалось на камень подводный; "тропа" обрывалась; и - бездна глядела.
Не знала, - какая.
И так же не знала она, почему ее "богушка" раз обозвал "Лизаветою Эдуардовною", не "сестрицей Аленушкой"; вспомнив, обиделась: и - засверкала глазами (как радий, тот сверк разъедает не душу, а самый телесный состав).
Бумаженку в холодненьких пальчиках стиснула и, папироску просунувши в ротик, - дымком затянулась.
За окнами ветер насвистывал: в окна - несло.
Тут искательный ласковый голос мадам Вулеву очень громко раздался из зала:
– Лизаша, - ау?