Мост через бухту Золотой Рог

Эздамар Эмине Севги

А еще мы ходили в зоопарк смотреть на обезьян. У каждой из нас была своя любимая обезьяна — у Резан своя, у Поль своя и у меня, это было обезьянье семейство. Обезьяны беззастенчиво чесались, выискивали друг у дружки блох и смеялись, не боясь, что кто-то увидит, какие у них большие зубы и влажные розовые десны. Чтобы испытать их любовь к нам, мы иной раз быстро-быстро перебегали к другому концу клетки. Они дружно поворачивали головы и смотрели на нас вопросительно.

На заводе, с лупой в правом глазу, я теперь нередко засовывала язык под верхнюю губу, чтобы походить на свою любимую обезьяну Контрольные часы назывались у нас теперь обезьяньими часами, выходные дни — обезьянниками. После работы мы шли сперва в зоопарк и только после, уже затемно, к нашему несчастному вокзалу.

А потом в общитии появилась новая девчонка, по кличке Ангел. Ангел была очень маленькая, когда она стала с нами ходить, мы впервые заметили выбоины на берлинских мостовых

и тротуарах, потому что все время должны были теперь смотреть на Ангела сверху вниз. Там, под ногами, обнаружилось множество окурков, которые так забавно было футболить. У Ангела был на редкость мягкий, теплый голос, и говорила она очень медленно. Подлаживаясь к ней, медленнее говорили и мы. Мне стало казаться, что я, как при замедленной съемке, медленнее двигаю руками, мои ноги медленнее отрываются от земли при ходьбе и медленнее ступают на землю, медленнее падает на улицы снег, медленнее развеваются на ходу волосы, медленнее скользят по мостовой отфутболенные окурки, и даже сухая трава на заброшенных путях несчастного вокзала медленнее колышется на ветру. Только на заводе эта всеобщая медлительность куда-то исчезала, хотя рабочее место Ангела было прямо передо мной. Я видела только ее спину, ее вертящийся стул был поднят выше, чем у других, чтобы она могла доставать до зеленого рабочего стола. Зато в общитии я из-за Ангела опять все начинала делать гораздо медленнее. Я шла за ней следом и чувствовала, как даже дыхание мое прямо на глазах замедляется. И даже часы в холле общития тикали медленнее, растягивая вечер до невозможности. Вечер медленно опускался на стулья, ложился на стены. И когда такими вот нескончаемыми вечерами я садилась писать матери письмо, слова тоже приходили на бумагу медленно-медленно, так что я могла хорошенько разглядеть каждое и увидеть, какие они — задорные или грустные, есть ли у них рты, умеют ли они петь, плакать и смеяться, говорить друг с дружкой, дышать и вздыхать, глубоко и легонько, хорошо ли от них пахнет, — и смогут ли они, когда их доставят моей маме, выскочить из конверта и, словно маленькие ласковые зверьки, весело помчаться по ее рукам, плечам и шее.

Вместе с Ангелом я пошла в гости к Марте. Марта была немка, такая же маленькая, как и Ангел, и тоже работала на радиозаводе. Она пригласила Ангела к себе домой, жила она в маленьком домишке с палисадником. В домике кроме нее жил еще попугай, то и дело твердивший: «Ты! Ты!» У Марты была крупная голова, вся в белокурых кудряшках, завитых словно они из цемента, и огромная грудь, настолько выпиравшая из бюстгальтера, что на заводе, проверяя лампы, она спокойно ставила их себе на грудь вместо стола. Марта сказала «сись», что означало «садитесь». Вместе с Ангелом они разрезали кекс, который Марта испекла. Пока мы ели, мы то и дело мычали «у-гу» и «м-гу», когда наелись, говорили уже только «уф-ф». Когда попугай верещал свое «ты-ты!», мы смеялись и повторяли вслед за ним «ты-ты!». Потом Марта нас обняла, и мы все вместе мимо чужих палисадников пошли обратно к трамваю, деревья стояли в снегу, кто-то оставил у стены дома лопату, она так к стене и примерзла.

У нашего коменданта-коммуниста был друг, звали его Атаман. Когда мы выходили из автобуса, он протягивал нам руки, чтобы мы не поскользнулись на снегу, мы в ответ хихикали, но руку ему не давали.

— Что, боитесь бриллианты свои потерять? Где ваши бриллианты, девчонки, давайте их сюда!

Всякий раз, завидев нас, Атаман принимался игриво напевать: «Бриллианты, бриллианты, не пора ли вам на фанты…»

А еще он приговаривал: «Бриллианты надо раздаривать, как мелочь».

Однажды, когда мы все вместе шли к остановке, он вдруг заорал: «Девчонки, автобус!» — и кинулся бежать. Мы, разумеется, побежали за ним, но никакого автобуса на остановке и в помине не было.

— Это я хотел посмотреть, прыгают у вас грудки или нет, — объяснил Атаман.

Когда он снимал кепку, от головы его шел теплый дух, как от новорожденного теленка. Сверху падал холодный снег, у нас зуб на зуб не попадал от стужи, но запах от головы Атамана сулил возвращение в жилое тепло. Мы шли за этим запахом, как завороженные. Атаман носил очки, в стеклах которых его глаза увеличивались чуть ли не втрое. На стеклах всегда были налипшие ресницы, но при нас он никогда очки не чистил — возможно, не хотел стирать с них все, что успел в этих очках увидеть на своем веку. Лицо у него было смуглое, почти такого же цвета, как берлинские мостовые. Мало-помалу Ангел повадилась ходить вслед за запахом головы Атамана, а я ходила вслед за Ангелом. Так мы и ходили втроем, причем они вскоре начали целоваться. Когда они целовались, я смеялась, а они, слыша мой смех, тоже смеялись и целовались снова.

В берлинских улицах тогда повсюду зияли бреши: пройдешь мимо дома — а за ним дыра, где обитает только черная ночь, потом снова дом, но из него почему-то растет дерево. Бродя ночами среди этих берлинских дыр, мы, казалось, вот-вот сгинем из жизни. Все трое, Ангел, Атаман и я, мы жались друг к дружке, словно овцы. Казалось,

вздумай мы разговаривать, и ночь, караулившая в этих дырах огромным бритвенным лезвием, исполосует наши тела в один миг. Лишь очутившись на перекрестке, возле светофора с его спасительным зеленым или красным светом, мы чувствовали, что снова обретаемся среди жизни. Не оборачиваясь на зияющие черные дыры, мы торопились перейти через улицу. Однажды ночью, когда буря гнала перед собой темень, эта темень притиснула нас и какого-то старика к самой стене дома. Старик пытался хвататься за выбоины от пуль, изрешетившие стену. Но полы его распахнутого пальто раскидывались у него за спиной, точно крылья, и несли его вперед. Старик перебегал от дерева к дереву, обнимая стволы, но пальто заставляло его разомкнуть объятия и настырно тащило дальше, к очередному стволу.

— Бедный, несчастный старик, — пробормотал Атаман.

Когда деревья кончились, старика повалило в сугроб. Он сидел на снегу, мы подняли его, застегнули на нем пальто. Очки, в которых его глаза казались совсем маленькими, сплошь заиндевели. Мы проводили старика до дому, и он пригласил нас зайти. Большая кровать, ковровое покрытие на полу, кресло. В это кресло он и сел. Ангел, Атаман и я уселись рядком на кровати. На полу между нашими ногами и ногами старика появилась бутылка шнапса. За окном ветер нещадно трепал полотнище защитной пленки, которую рабочие на стройке поленились как следует закрепить. Стекла очков на лице старика постепенно оттаивали. Между кроватью и дверью стол, на столе в тарелочке пожухлое бисквитное печенье. Наверно, всякий раз, надев пальто, старик брал с тарелки бисквит, чтобы прожевать его уже на лестнице. Атаман и старик все чаще наклонялись к бутылке на полу и говорили друг с другом по-немецки. Ангел не могла перехватить взгляд Атамана — ведь тот все чаще склонялся к бутылке и смотрел в основном на старика, что сидел против нас троих в ветхом, замызганном кресле. Поэтому и Ангел вскоре тоже начала наклоняться к бутылке, Атаман глянул на нее и сказал:

— Это не для маленьких.

Старик спросил у Атамана, сколько у нас любовников, Атаман перевел нам его вопрос.

— Нисколько, — ответили мы.

— У каждой молоденькой девушки, — наставительно изрек старик, — есть любовник.

Он повторил эту фразу еще несколько раз, как будто не мог от нее отделаться. И всякий раз, когда говорил, весь передергивался, словно его знобило. Хотя он ведь по-прежнему сидел в пальто, а иней на его очках, что уменьшали его глаза втрое, уже почти совсем оттаял. Вскоре он и вовсе закрыл глаза, но и с закрытыми глазами продолжал громко повторять: «Да-да, да-да». Или еще: «Ну да».

Если бы он там, на своем замусоленном кресле, заснул, мы бы, наверно, встали, выключили свет и ушли. Но он время от времени все повторял и повторял свое «да-да» или «ну да», и свет продолжал гореть, и эти его слова удерживали нас на кровати, где мы все трое сидели рядком. И поскольку уйти мы не могли, Атаман с Ангелом начали целоваться. И так долго целовались, что в конце концов повалились на кровать. Сперва я еще видела их ноги рядом со своими на желтом ковровом покрытии, а потом их ноги выскользнули из ботинок, и рядом с моими ногами остались только ботинки, две пустые пары обуви, а ноги их исчезли, и они любили друг друга прямо у меня за спиной, очень тихо. Пиджак Атамана накрыл лампочку на ночном столике, и тут старик упал на колени у моих ног. На мне были нейлоновые чулки. Он начал лизать эти чулки, вернее, мои коленки под чулками, и то и дело вскрикивал, будто его режут тупым ножом. Колени у меня дрожали, да так сильно, что старик то и дело промахивался и лизал языком воздух, но все равно кричал, а потом вдруг перестал. Он снял с себя очки, протер стекла постельным покрывалом, снова надел. Потом уселся обратно в кресло. Немного погодя он сказал:

— Надоела мне эта симметрия.

С этими словами старик встал, взял часы, что стояли на комоде аккурат посередке, переставил их левее и снова сел. Часы громко тикали, Атаман с Ангелом любили друг друга совсем беззвучно у меня за спиной, часы всё тикали, потом где-то на улице грянули колокола церкви: бим-бам, бим-бам… Часы показывали три минуты четвертого, а колокола только-только отбили три часа. Старик рассердился на свои часы: неточно идут. Он распахнул окно и вышвырнул часы на улицу. Теперь в комнате ничего не тикало, только шуршали на ветру занавески, и вместе с порывами сквозняка в комнату залетал снег. Ангел и Атаман уже тихонько дрожали от холода. Я встала, но у меня почему-то тут же подломились коленки. Ухватившись за жирный подлокотник кресла, я снова поднялась. Подлокотники жирного кресла совсем прохудились, обивка на них протерлась. Должно быть, он всегда вот так сидел, глядя на кровать, а потом, когда ложился, глядел на кресло. Когда выходил за порог, кресло и кровать оставались у него за спиной, когда возвращался и поворачивал выключатель, кресло и кровать его встречали. Атаман с Ангелом оделись и затворили окно. Провожая нас, старик взял с тарелки один из пожухлых бисквитов, сунул в рот и запер за нами дверь. Внизу, в снегу, валялись его часы.