Мост через Лету
Шрифт:
— Как же «ни во что, никому»?.. Права не имеете. Вам по долгу службы положено. За то зарплату дают.
— Неправильно товарищ понимает, — доверительно кивнул Фомин в сторону актера, Лешакову он заметно отдавал предпочтение, уважал. — Суть вопроса наизнанку выворачивает.
— То есть? — подступал Валечка.
— Извинительное дело, — продолжал номенклатурный работник. — И заметьте, почти что он прав. А? Ведь прав!.. Почти.
Он налил Лешакову, покосился на непьющего вдруг Валечку:
— Выпьем за ясность, товарищи. Промоем мозги, так сказать.
— Как сказать, так и сделать, — поддержал Лешаков.
— За ясность, за ясность, —
Номенклатурный работник Фомин проглотил коньяк по-русски и, не закусывая, потянулся за столом с видимым удовольствием.
— Бр-р-р… Как его беспартийные пьют!
Лешаков выжидающе закурил. Валечка хотел было тоже, но сигареты с фильтром кончились, а на инженерский «Беломорканал» покуситься не посмел — хоть и не давали со сцены слова молвить, он профессионально содержал себя в форме и голос берег.
— Не подумайте, — начал номенклатурный работник, — Фомин пьяный, болтает чепуху. Пьет Фомин, верно. Но голову не пропил. Голову бережет. Ох, как она ему пригодилась, голова!.. Дай папироску, сосед?
Фомин прикурил беломорину и продолжал.
— Я чего, тоже не лаптем щи хлебаю. Университеты кончал. Философский факультет: кафедру научного коммунизма, будь она неладна. Диплом имею. Ношу при себе. Могу и предъявить. Не стыдно. Красный диплом — окончил с отличием, — и он, действительно, выхватил из пиджака книжечку и шлепнул на стол. — Хочешь убедиться?
— Уберите, — трезво сказал Лешаков. — Потеряете.
— Потеряю, — согласился Фомин. — Потеряю, и хрен с ним, — снявши голову, по волосам не плачут… Что, думаешь, за шесть лет учебы я хоть одну работу серьезную Марксову или Энгельсову до конца прочел, а? Прочел?.. Да никто не читал. Ни я, ни однокашники. Учебники да брошюры и пособия разные, старые конспекты переписывали к семинарам. Цитаты, главы, отрывки, куски… Впрочем, вру: «Манифест» в школе целиком читал. «Призрак бродит…»
— Их никто и не читает давно, — возразил актер.
— Истинная правда! — подхватил гость. — И не спрашивали, понятно ли нам? Дошло? Усвоили мы хоть что? Ни разу!.. Да. А вас спрашивали, мы одного возраста примерно? Нет?.. Нет и нет. А какой был вопрос, ну?
Лешаков поднатужился, но не вспомнил. Валечка от интереса приоткрыл рот.
— Простой вопрос был. Всегда. Для всех. В любые времена. Веришь ли ты? Веришь ли ты, Фомин, в теорию и практику, в святое наше дело, в победу там чего?.. И ответ был один — верю. А иначе нельзя. Без ответа нельзя.
— Верно, верно, — закивали соседи, и опять полился коньяк.
— О вере был разговор, о вере и преданности общему делу. Это на философском-то факультете. Да и не только, повсюду одно и то же: веришь ли ты, Фомин?.. И я верил. Вот вам честное партийное слово — верил, что верю. Как малограмотный сектант, не задумываясь верил.
— Беззаветно, — вставил Валечка.
— Дело прошлое. Жизнь, она идет. Течет жизнь наша, реченька, кого топит, а кого и подхватывает. Выдвинули меня. Начал я в райкоме работать, на переднем крае. Окунулся с головой. Поездить пришлось, я ведь выездной. Посылали с делегациями и в братские страны, и в дружественные, даже в Судан. А последний раз в Японию. И вот, стало быть, поездил я, огляделся и начал ощущать — неладно со мной, как бы воздуха не хватает. Чувство возникло, вроде остановился поток жизни, запруда образовалась, и плещемся мы в этой затхлой запруде. А у человека, который живет, у него, как у хорошей рыбы, —
— Читать начал? — восхитился Лешаков.
— Раннего Маркса. Про брюмер, значит, этого Луи Бонапарта. А потом и «Капитал».
— Прочитал? — спросил Валечка, от уважения переходя на «ты».
— Как есть прочитал, — прошептал номенклатурный работник. — Целиком.
За столом распространилось молчание. Коньяк забыто выдыхался в бутылке.
— Ну, и?.. — первым нарушил тишину Валечка.
— То-то и оно, — вздохнул Фомин. — Вышло, что веру я через марксизм утратил.
— Не может быть, — сказал Лешаков.
— Натурально, — твердо сказал Фомин. — Марксизм есть наука и разоблачает всякую веру как рабство души. Ежели имеется у тебя правильный взгляд, то верить уже не можешь. Ни во что, никогда, никому… К примеру, ты мне говоришь: «то и это». Я тебе не верю, а знаю: ты сказал «то и это». Может, оно и так, а может, иначе. Я знаю только: ты сказал. Дальше. Иду и убеждаюсь, то есть вижу «то и это». Но я не верю. Я помню: ты сказал «то и это», на мой взгляд тоже «то и это», на пробу и на зуб тоже «то и это». Вот все, что я знаю точно. Но есть ли оно, действительно, «то и это», я не знаю. И верить не могу. Не в состоянии я верить. Не принимаю. Я могу лишь догадываться, кое-что знать или думать, что знаю. И знать, что я думаю, что знаю. Вот и все. Просто. И веры никакой.
— Здорово! — восхитился актер. — Никакой!.. А жить как?
— Элементарно, — сказал Фомин. — Никак. Собеседники переглянулись.
— Никак не жить. Не получится. Не дадут жить, если ты не веришь вместе со всеми, разное допускаешь, никому мозги не пудришь и веры взамен не требуешь. Перекроют краны… Я сначала обрадовался: голова ты, Фомин, с открытием таким можно все оживить. Стал к людям приставать, — в райкоме все-таки работаем, — разные научные взгляды излагал по источникам. Так от меня шарахаться начали. Говорят: «Ты сомнительный товарищ, Фомин. Веру святую утратил». Дружок у меня, Тихонов, из транспортного отдела, я ему «Диалектику» приволок. «Вася, — говорю, — прочти Энгельса, может, хоть ты меня реабилитируешь». Взял он книжку, а через три дня поздно вечером ко мне на квартиру прибегает, без бутылки и бледный. «Возьми, — говорит, — свое чтиво, Христа ради. Не губи душу. Я, — говорит, — всегда был честным партийцем и желаю им остаться». Сунул мне «Диалектику» и убег. А?.. Такие дела. Дальше больше: вызывает меня на ковер сам, первый наш секретарь. «Что, — спрашивает, — с тобой, Фомин? Никак заболел? Колебания у тебя имеются насчет генеральной линии?». «Колебаний нет», — говорю. А он: «Может, были?». Я ему: «Личных колебаний не имел, колебался вместе с линией». «Тогда в чем дело? — спрашивает. — Почему такое с тобой?».
«Ничего особенного, — отвечаю, — просто у меня теперь ко всему научный подход». «Ну, в научный подход я верю». Я ему: «Научный подход надо понимать. Знать. Им надо овладеть. Тут верить не во что». А он как закричит: «Как это не во что! Да как же это можно знать, если не веришь? Только если веру имеешь, то и можно знать. Иначе всякое знание неверное…» И пошел, пошел стружку снимать. Я уже и не дышу, вредителем себя чувствую. Тут он прервался, брошюрку из стола вынимает. «На, говорит, внимательно изучи и намотай на ус».