Мост через вечность
Шрифт:
Вчера вечером я допустил ошибку, когда сказал то, что сказал, и позволил ей уехать. Теперь, наверное, уже поздно просить ее вернуться?
Еще пять минут мы набирали высоту, следуя за буксирным тросом, затем
– небольшой нырок, чтобы его натяжение ослабло, и я освободил его защелку.
Невдалеке от аэропорта есть неплохой воздушный поток, и в нем было полно планеров. Первый, кто поднялся в воздух, находит поток, а остальные тянутся за ним, словно лемминги, огромной спиралью из блестящего белого стекловолокна – целое стадо планеров. поднимающихся
Осторожно, Ричард, гляди по сторонам! Заходи в поток снизу, следуй по кругу в том же направлении, что и все. Столкновение в воздухе может испортить тебе весь день.
Сколько я ни летал, а по-прежнему волнуюсь, хлопочу, как наседка, когда в одном месте собирается столько самолетов.
Крутой разворот. Быстрый разворот. Если попасть в самую сердцевину потока, он вынесет тебя наверх, словно на скоростном лифте: пятьсот футов в минуту, семьсот, девятьсот. Не лучший поток в Аризоне, но для первого подъема за сегодняшний день вполне сойдет.
Станет ли она со мной разговаривать, если я ей позвоню? А даже если и станет, что я ей скажу?
– Лесли, мне ужасно жаль?
– Давай пусть все снова будет по-старому?
Все это я уже говорил, я уже затаскал это «мне жаль».
На противоположной от меня стороне потока был АS-W 19, точная копия моего собственного планера, на его крыльях и хвосте было написано СZ.
Внизу под нами в поток вместе вошли еще три планера; вверху, над головой, их еще как минимум десяток. Снизу это смотрелось так, словно завод по выпуску планеров попал в смерч – эдакая бесшумно кружащаяся, парящая в воздухе скульптура.
Хотел ли я отвозить ее в аэропорт? Было ли «мне-нужно-побыть-одному» той пилюлей, которую, как я знал, она не проглотит? Был ли я в этой истории трусом? Могут ли родственные души встретиться, а затем навсегда расстаться?
Очень медленно я обошел на подъеме CZ – признак того, что я летаю хорошо, несмотря на всю мою усталость. Наши полеты проходили в треугольнике со стороной 145 миль, а под ним раскинулась раскаленная безлюдная земля, которая и есть пустыня. Когда стоишь на земле, кажется, будто вокруг – сплошная смерть, но в воздухе достаточно восходящих потоков, чтобы планер мог держаться на них хоть целый день.
Смотри в оба, Ричард! Будь внимателен. Сверху надо мной поднималась
Либелла, затем Циррус и Швейцер 1-35. Я могу обойти на подъеме
Швейцер, может быть Циррус, но Либеллу – нет. Скоро мы будем уже наверху, ляжем на курс, там будет попросторнее.
И что теперь? Проводить остаток своей жизни, летая на планерах? Как теперь такому эксперту по отступлениям, как я, убежать от жизни без женщины, для встречи с которой он был рожден? Лесли! Мне так жаль!
Безо всякого предупреждения мне в глаза ударил яркий луч света.
Вспышка, брызги плексигласовых осколков; кабину швырнуло вбок: мне в лицо ударил ветер; яркий красный свет.
Я повис на привязных ремнях, затем меня вдавило в сидение – перегрузка, поначалу попытавшаяся
Кабина понеслась со скоростью пули. Время буквально поползло.
Ричард, тебя ударили! От твоего планера почти ничего не осталось, и, если ты хочешь жить, то выбирайся из его обломков и дергай поскорее парашютный фал.
Я почувствовал, как планер перевернуло, и он, разваливаясь на части, понесся вниз.
В красной пелене передо мной мелькали то скалы, то небо. Обломки разорванного в клочья крыла облаком вертелись вокруг меня. Небо – земля – небо: Кажется, мне не добраться до замков на привязных ремнях.
С опытом совершенства не прибавилось. Медленно оценивает происходящее.
А, привет, приятель! Не подашь ли ты мне руку? Говорят, я влип в аварию. А я не влип. Просто перегрузки такие большие: Я не могу:
Говорит не могу, а подразумевает не хочу. Я хочу: Я отстегнусь:
Слушает наблюдателя в последние секунды.
Любопытный конец жизни.
ВСЕ!
В тот момент, когда я отстегнулся, кабина исчезла. Я ухватился за фал парашюта, дернул его, перевернулся, чтобы увидеть землю до того, как парашют раскроется: слишком поздно. Мне очень жаль, вук. Так жа:
Чернота.
Очнувшись на полу трейлера, я моргнул глазами, открыл их и уставился в темноту.
– Лесли:
Я лежал на полу, тяжело дыша, мое лицо было влажным от слез. Она сидела там же, на кровати.
– С тобой все хорошо? – спросила она. – С тобой все в порядке?
Я поднялся с пола, устроился рядом с ней, придвинувшись как можно ближе, и крепко ее обнял.
– Я не хочу покидать тебя, маленькая вуки, я никогда не покину тебя, – сказал я. – Я люблю тебя.
Она едва заметно пошевелилась. Наступила тишина, и казалось, что навсегда.
– Ты: что? – переспросила она.
Тридцать четыре
Уже после двух часов ночи, позабыв о разногласиях, мы лежали на нашей двуспальной кровати и разговаривали о цветах, изобретениях и о том, какой могла бы быть наша идеальная жизнь. Я вздохнул и сказал:
– Помнишь мое старое определение? Что родная душа – это тот, кто всегда соответствует всем нашим потребностям?
– Да.
– Тогда я полагаю, что мы – не родные души.
– Почему? – спросила она.
– Потому что у меня нет потребности спорить, – сказал я, – у меня нет потребности бороться.
– Откуда ты знаешь? – сказала она мягко. – Откуда ты знаешь, может, это единственный способ для тебя чему-нибудь научиться? Если бы борьба не была нужна тебе для того, чтобы извлечь урок, ты бы не создавал так много проблем! Иногда я не понимаю тебя, пока ты не рассердишься: и разве не бывает так, что ты не знаешь, что я имею в виду, пока я не начинаю кричать? Всегда ли соблюдается правило, что мы можем учиться только с помощью приятных слов и поцелуев?