Мост через Жальпе (Новеллы и повести)
Шрифт:
Оба молчат. Тягучее, противное чувство угнетает ребенка, забыл он про свою щеку, не выходит из головы песчаная пустошь у шоссе, знает он эту пустошь, не раз по шоссе везли мимо нее с отцом сено на железнодорожную станцию, с этой пустоши и доносились выстрелы, о которых рассказывал папа…
Телега уже сворачивает мимо солдатского кладбища, ребенок видит, что и участок, который третьего дня еще пустовал на опушке леса, теперь полон крестиков, и все поле теперь смахивает на огромный огород с помидорами, где каждый росток привязан к высокой палке. Тот же самый хромой немецкий солдат теперь уже не крестики втыкает, а вокруг всего этого белого кладбища городит невысокий заборчик. Дядя глядит на
— Вот дурость…
Ребенок не спрашивает, что дурость, он понимает, что этот заборчик… Да что там заборчик, даже это огромное кладбище… тоже, наверное, дурость…
— Куда нам теперь ехать, Бенутис, может, ты помнишь?
Бенутис озирается, приподнимается на руках, однако не видит никакого госпиталя, на его месте — страшная груда развалин, стоят обгоревшие клены.
— Дядя, он был тут, где эти развалины.
— Вижу, что был, — говорит дядя.
— Давай заедем во двор, где в тот раз с папой… — показывает Бенутис, и вскоре они уже во дворе, их встречает та же самая сухощавая женщина в черном платке.
— Если б вы видели, что тут творилось…
Бенутису хочется, чтоб она побыстрее перестала охать и рассказала, что было, но женщина все еще стонет. Потом подходит к Бенутису и испуганно говорит:
— Ты, мальчуган, радуйся, ты везучий. Тебя еще господь хранит… Ты ведь был, когда привезли женщину, в которую шрапнель попала, и этого ребенка от стада? Вот они вчера опять приехали, после обеда, как и тогда, принимали штатских, начали их перевязывать, и как жахнет из подвала через все окна огонь, как полезет по стенам, как загорится крыша… И всё, дети мои… Всё. Бросились тушить, примчалась машина, кто мог, на двор выбежал…
— А как же это случилось? — насупив лоб, спросил дядя.
— А кто видел? Говорят, в подвале какие-то моторы стояли, мы слышали, что тарахтят, так машинист опрокинул бочку с керосином или бензином, нарочно или нечаянно, его не спросишь, навеки остался при этих своих моторах… Этого ребеночка вынесли живого, ох, господи, будто головешку… Может, и выживет… Поезжайте в лес, там госпитальная палатка, поезжайте, авось примут.
Дядя поворачивает лошадей в сторону леса, едет по дороге, изрытой машинами, а Бенутис все время видит ребенка с белой простыней, наброшенной на ноги, пытающегося улыбнуться… Потом перед его глазами появляется синяя, черная или еще какая-то спина той женщины и белый-белый живот, когда ее перевернул на минутку отошедший от Бенутиса доктор.
В лесу много палаток, больших и маленьких, опираясь на костыли, скачут под деревьями больные с забинтованными ногами, завязанными головами, загипсованными руками, многие не могут ходить, сидят на сколоченных из жердей лавочках, лежат на кучах елового лапника, на носилках и телегах.
Привязав подальше от всей этой толчеи лошадь, дядя оставляет Бенутиса и идет к большой палатке, увидев человека в белом халате, показывает рукой на телегу и бегом возвращается, поднимает ребенка и несет мимо раненых. Бенутис сразу узнает своего доктора, ему становится весело, он-то ведь думал, что и доктор остался под развалинами.
— Что случилось? — спрашивает доктор, и ребенку грустно, что доктор его не помнит.
Дядя что-то объясняет доктору, тот качает головой:
— Ах да, да, припоминаю, тот герой войны, пострадавший от жеребенка… Очень больно? — спрашивает у ребенка, а дядя переводит.
— Не больно уже. Нисколечко…
— О! — говорит доктор. Он опять, как и в тот раз, резко срывает повязку, рана загноилась, доктор качает головой, рана ему не нравится, зовет сестричку, которая Бенутису кажется похожей на младшую немочку из поместья, сестричка брызгает на рану какой-то жидкостью, смазывает марлю мазью, кладет
— Большое спасибо, сестричка… — говорит дядя, кланяясь доктору, который идет мимо них, торопясь куда-то. — Viele Danke Herr Doktor, — говорит дядя доктору, и тот на миг останавливается.
— Вам обязательно надо еще раз приехать… — Доктор что-то прикидывает. — Здесь госпиталь уже не застанете. Вообще нас здесь уже не будет. Подождите, пока в вашу деревню не придут русские. Тогда обратитесь в их военный госпиталь.
Доктор торопливо уходит в другой конец палатки. Бенутису кажется, что он печально улыбается. Дядя все еще стоит и качает головой. А сестричка, видно, забыв, подает ребенку два бинта.
— Спасибо, — говорит Бенутис и тянется поцеловать сестричке руку.
— Не надо, не надо! — говорит сестричка и гладит голову Бенутису.
Теперь они едут обратно, через тот самый двор, где были в первый раз и куда заглянули сегодня, там много телег, много людей, лежащих и сидящих. Всех их окропила длинная жилистая рука войны. Телега удаляется, ребенок прощается со двором и развалинами, с женщиной, которой некогда с ними попрощаться — она спешит от одной телеги к другой, только что завернувшей к ней во двор.
— Дядя, что тебе доктор сказал? — спрашивает ребенок.
— Что? А… Говорил, что этого госпиталя завтра или послезавтра уже не будет.
— А что мы будем делать, дядя?
— Поищем русский госпиталь.
— Где?
— Не знаю… Увидим, где разместится. Разузнаем…
Вернувшись, не застают дядиной семьи — его жена с детьми ушла в городок, переживает за дом; немцы, сказывают, уже бегут. Дядя тоже хотел было пойти, но устал с дороги, решил подождать до завтра. Отца еще не было, не вернулся от Полугарнца. Ребенок уселся на кровати, играл с жестяной консервной банкой, славно было глядеть в окно, виднеется деревня Баланджяй, болото Сяндварис, пыльная желтая дорога к лесу и потом дальше — через реку Жальпе, снова через лес, к реке Дубиса, где теперь без передышки гремит и валит клубами черный дым. Мать уходит копать картошку, дядя помогает возить, Бенутис малость вздремнул, теперь вышел на двор, голова болит, но идти можно. Осенний покой в полях, всюду полно людей, наклонясь, идут они по бороздам, собирая добро, смятое машинами, танками, лошадьми.
Ребенок прислоняется к стене, доски как будто теплые, хоть и не сильно грело солнце днем, на нем толстые отцовы штаны, подогнули штанины и приспособили к его росту. Стоит и страшно хочется ему убежать на выгон, отвязать коров, погнать их на край пастбища, дождаться начала дождя, а потом притащить в полную воды канаву корыто, из которого поят лошадей, и попробовать поплавать. Потом он снова вспоминает эти две страны — Швецию и Норвегию, и так ему хочется быть здоровым, носиться по полям, тогда ведь все проще, не пришлось бы долго ждать, он мигом добрался бы до этих далеких и прекрасных стран, не говоря уже о городе Шяуляй, в котором, сказывают, стоит высоченный костел и башня его упирается в небо. Вдали голубеют леса, за ними — другие, и когда, когда же он сможет обойти все эти места? И почему они так манят его, разве не хорошо здесь, где такая белесая земля картофельного поля, где покорно стоит кобыла, засунув за губу стебелек, а мать поднимается с колен, невысокая, немногим выше Бенутиса, проводит рукой по лицу и долго глядит на него, а потом говорит: