Мост через Жальпе (Новеллы и повести)
Шрифт:
— Не ел еще. Пойдем, выпьешь молочка.
— Не хочется, мама.
— Надо.
— Я потом, попозже, — говорит Бенутис, однако в избу заходит, стелет свою постель.
— Не будешь ложиться, Бенутис?
— Нет. Хватит. Сколько можно лежать? От этого лежанья, может, и голова больше болит.
— Садись, сыночек, я перевяжу, ведь велели каждый день менять. — Мать идет в кухню, открывает шкафчик, в котором лежат полученные в госпитале лекарства. Бинт мать разматывает осторожно, медленно, а когда он кончается, Бенутис чувствует
— Больно? Очень?
— Ничего. Рви быстро, как доктор.
— Мне страшно, — говорит мать и опять отдирает бинт по кусочку, смачивая отваром ромашки. Ребенку и впрямь так больнее, не выдержав, он спокойно отводит мамину руку и сам срывает повязку.
— Да что ты, Бенутис? — пугается мать, но марля уже сорвана, вокруг раны проступили капельки свежей алой крови, ребенок, побледнев, кладет голову на подушку.
— Как нехорошо…
— Почему нехорошо? Очень хорошо. Теперь промой жидкостью из бутылочки, смажь кончик бинта, наложи да опять обмотай. Можешь и тем самым бинтом, надольше хватит.
— Я же знаю, Бенутис, — грустно улыбается мать. — Знаю, ведь не впервой…
Входит дядя, он испуганно глядит в одно, потом в другое окно — никого уже не видно.
— Иди поешь, пока не остыло, — говорит ему мать, а ребенок так сердится на дядю, что не может ни слова сказать, когда тот спрашивает:
— Очень больно? А может, сегодня лучше?.. Чего молчишь-то?
— А тебе не больно? — со злостью переспрашивает Бенутис.
— Что у меня должно болеть, Бенутис?
— А мне откуда знать…
Дядя добрыми глазами смотрит на ребенка и на мать. У дяди всегда на удивленье добрые глаза — зеленоватые и спокойные.
— Чего дуешься? Я ведь ничего не мог поделать, Бенутис.
— А кто мог? Может, Бенутис?..
Мать молчит, терпеливо доматывая бинт на голове ребенка, а дядя садится на край кровати. Он смотрит зеленоватыми глазами перед собой, потом ласково кладет руку на лоб Бенутиса, усыпанный бисеринками пота.
— Слабовато, Бенутис?
— Немножко…
И тут Бенутис начинает плакать и плачет так жалобно, что ни мать, ни дядя не знают, что делать, ребенок трясется, кажется, вместе с кроватью, ничто не помогает — ни слова, ни ласка.
— Да хватит, Бенутис, перестань, да что тут такого? Вот увидишь, папа точно вернется. Завтра или послезавтра, — говорит дядя, вытаскивая Бенутиса из кровати. — Пойдем лучше, позавтракаем.
Однако долго сдерживаемая боль теперь прорвалась с такой силой, что ребенок ничего не может с собой поделать. Он плачет навзрыд, даже дрожат его посиневшие ноги.
— Бенутис, все будет хорошо, — успокаивает мать. — Сыночек, что поделаешь, ведь никто ничего не мог сделать…
— Мог…
— Кто, Бенутис?
— Дядя. Чего он прятался в горнице?
— Маленький, разве ты не понимаешь, что и меня бы забрали, если б я показался.
— А пускай забирают…
И долго он
Едят они молча, за столом сидит и мать, Бенутис не помнит, когда она в последний раз сидела за столом, все на скамеечке возле печи. Может, сама того не понимая, она уже метит на место папы? Непривычный, печально-торжественный завтрак. Поели, но никуда не спешат, сидят, дядя поглядывает в окно.
— Хоть бы опять не нагрянули, — говорит он, раскуривая сигару.
— Откуда их столько? — мать тоже смотрит в окно.
— Интересно, как там мои до дома добрались, что там хорошего, — продолжает дядя, и мать понимает, что он имеет в виду, помолчав, она встает из-за стола, моет посуду.
— Ты сходи домой, посмотри, как там. Мы тут с Бенутисом не пропадем. Все равно ничего теперь не поделаешь, чему быть, того не миновать.
О, как хорошо ребенку от этих маминых слов, от ее спокойного голоса, от ее уверенности! Давно уже хорошо ему от того, что всегда в тяжелую минуту, когда отец и мать битыми часами сидели и не могли что-нибудь решить, мать произносила последнее слово, и это значило, что на сей раз она принимает самое тяжелое бремя на свои плечи. Принимала на словах, а бремя больше нес отец.
Дядя молчит, курит, голубоватый дым поднимается к потолку. Бенутис знает, что дядя вот-вот уйдет, его заботит дом, и вся его семья уже ушла, но ребенок не может взять в толк, почему дядя молчит, еще притворяется, что колеблется, хотя каждому ясно, что он уйдет. Так оно и есть: докурив сигару, дядя надевает потертый картуз и направляется к двери.
— Будь осторожен, иди больше кустами да по склонам Жальпе, чтоб не цапнули. Может, везде облавы….
— Знаю я тропинки прямо через лес. Меня они не возьмут… Смотри, Бенутис, чтоб когда в другой раз свидимся, ты был здоров.
— Буду. Чтоб только ты был…
— Ты хороший мальчик…
— Хороший, — говорит Бенутис.
— С богом, Юле, с богом, Бенутис.
— Чтоб только повезло.
— С богом, дядя…
Дядя свернул за прудом в те же самые кусты, где утром бежал отец, потом благополучно миновал клеверище и исчез в ольшанике. Мать не стала выходить во двор провожать его, осталась в избе, Бенутис тоже остался.
— Ты побудешь здесь, сыночек, или на двор пойдешь?
— А ты куда? Картошку будешь собирать?
— Нет. В хлеву много работы. Все мы запустили.
— Я видел, в поле много картошки осталось. Пойду, пособираю…
— Бенутис… — Ему стало тепло от этого маминого слова. Разве дядя, разве Пранцишкус, да и сам папа разве сумеют так произнести это надоевшее ему имя? — Какой из тебя сборщик… Когда в хлеву управлюсь, сама соберу, а если даже и не соберем — тоже не беда, картошки накопали много. Ты просто во дворе побудь, посиди на досках или бревнах, пока я управлюсь. Тебе нагибаться нельзя.