Мост через Жальпе

Апутис Юозас

— Хоть бы опять не нагрянули, — говорит он, раскуривая сигару.

— Откуда их столько? — мать тоже смотрит в окно.

— Интересно, как там мои до дома добрались, что там хорошего, — продолжает дядя, и мать понимает, что он имеет в виду, помолчав, она встает из-за стола, моет посуду.

— Ты сходи домой, посмотри, как там. Мы тут с Бенутисом не пропадем. Все равно ничего теперь не поделаешь, чему быть, того не миновать.

О, как хорошо ребенку от этих маминых слов, от ее спокойного голоса, от

ее уверенности! Давно уже хорошо ему от того, что всегда в тяжелую минуту, когда отец и мать битыми часами сидели и не могли что-нибудь решить, мать произносила последнее слово, и это значило, что на сей раз она принимает самое тяжелое бремя на свои плечи. Принимала на словах, а бремя больше нес отец.

Дядя молчит, курит, голубоватый дым поднимается к потолку. Бенутис знает, что дядя вот-вот уйдет, его заботит дом, и вся его семья уже ушла, но ребенок не может взять в толк, почему дядя молчит, еще притворяется, что колеблется, хотя каждому ясно, что он уйдет. Так оно и есть: докурив сигару, дядя надевает потертый картуз и направляется к двери.

— Будь осторожен, иди больше кустами да по склонам Жальпе, чтоб не цапнули. Может, везде облавы….

— Знаю я тропинки прямо через лес. Меня они не возьмут… Смотри, Бенутис, чтоб когда в другой раз свидимся, ты был здоров.

— Буду. Чтоб только ты был…

— Ты хороший мальчик…

— Хороший, — говорит Бенутис.

— С богом, Юле, с богом, Бенутис.

— Чтоб только повезло.

— С богом, дядя…

Дядя свернул за прудом в те же самые кусты, где утром бежал отец, потом благополучно миновал клеверище и исчез в ольшанике. Мать не стала выходить во двор провожать его, осталась в избе, Бенутис тоже остался.

— Ты побудешь здесь, сыночек, или на двор пойдешь?

— А ты куда? Картошку будешь собирать?

— Нет. В хлеву много работы. Все мы запустили.

— Я видел, в поле много картошки осталось. Пойду, пособираю…

— Бенутис… — Ему стало тепло от этого маминого слова. Разве дядя, разве Пранцишкус, да и сам папа разве сумеют так произнести это надоевшее ему имя? — Какой из тебя сборщик… Когда в хлеву управлюсь, сама соберу, а если даже и не соберем — тоже не беда, картошки накопали много. Ты просто во дворе побудь, посиди на досках или бревнах, пока я управлюсь. Тебе нагибаться нельзя.

— Хорошо.

Бенутис ушел на выгон, добрался до дальнего края, где среди молодых елочек были привязаны в кустах коровы, чтобы немцы не заметили и не угнали. Все случилось так недавно, только что, а кажется, много лет прошло с того дня, когда Бенутис пас коров, когда по лугу шли эти немочки, когда приезжал к меже паровой трактор. Теперь Добиле стояла, вытянув шею, и спокойно жевала жвачку, поглядывая огромным глазом на ребенка. Бенутис погладил ее шею и лоб, она лизнула язычищем голову ребенка, чуть не задев

рану, потом наклонилась к охапке сена.

— Осторожней, не видишь, что я теперь уже не такой?..

Он попятился от коровы, вторая лежала, рядом с ней пристроился пестрый теленок. Бенутис уселся на камень и глядел на дорогу, которая была видна как на ладони, лучше, чем из дома. Изредка по дороге, подпрыгивая, проносились машины, вздымая пыль, потому что дождей было мало, все за лето пересохло. Бенутис глядел в ту сторону, куда утром немцы увезли отца. Он чувствовал, что приближаются большие перемены. Все вокруг полнилось странным ожиданием и тревогой. Мало что понимая, он чувствовал, что ему надо побыстрее поправиться, окрепнуть.

В поднебесье с жалобными криками летели своими дорогами птичьи стаи — замешкавшиеся, остановленные грохотом войны, а может, вовремя покидающие и Бенутисову маму, и увезенного немцами отца, и Пранцишкуса, и раненого Бенутиса.

Сидел он долго, пока не увидел, что к нему с подойником идет мать. Солнце было невысоко, ленилось оно теперь подниматься, на лугу, возле кустов, протянулась белая паутина, которую уже не успевал рвать ветер, — пауков было больше, чем силенок у ветра, они вязали все новые сети.

— Не замерз, Бенутис? — спросила мать, опускаясь на колени перед Добиле, и тут же теплые струйки молока побежали в подойник. И от звона этих струек ребенку сразу стало теплее.

— Сегодня коров пораньше домой погоним, дадим в хлеву сена и свекольной ботвы.

— Почему, мама? Пускай еще попасутся.

— Напаслись за день.

Бенутис пошел ко второй корове, изловчился, чтобы не пришлось низко нагибаться, и стал отвязывать от колышка цепь.

— Оставим цепи здесь, Бенутис, завтра на это же место приведем.

— А если кто цепи заберет?

— Да кто их будет брать, кому они нужны?

Потом они гнали коров к дому, мать несла подойник с молоком, а ребенок подгонял животных, когда те останавливались и лениво щипали траву, словно понимая, что так еще можно урвать минуту-другую и дольше побыть на затихшем к вечеру воздухе. Они тоже останавливались, глядя, как смирные коровы, косясь на них, щиплют росистую траву, а теленок, задрав хвост, убегает на край выгона, потом снова прилетает, громко сопя.

Когда легли, Бенутис снова подумал, что ночь будет похожа на минувшую, поскольку самолеты снова повесили фонари и снова задрожала земля, однако на сей раз было еще страшнее, потому что и фонари висели, и земля дрожала в той стороне, куда немцы увезли папу. И дяди в избе не было.

— Интересно, что теперь делает папа? — спрашивает Бенутис, глядя на пустынные, озаренные белым светом поля.

— Никто не знает, сыночек. Наверно, сейчас он про нас думает.

— Наверно. Как и мы с тобой.