Мост через Жальпе

Апутис Юозас

И вот во мгле появляется солнце, Бенутис прыгает из кровати, тоже мне прыжок, просто сползает с нее, натягивает штаны — и во двор. Рана заживает с трудом, не помогают ни лекарства, ни отвар ромашки, болит щека, но он убегает в поле, далеко, за сеновал, где раньше росли рожь да пшеница, а теперь белеет жнивье. И ему кажется, что только сейчас вокруг него начинается жизнь, где-то далеко-далеко тарахтит телега, а на самом деле совсем близко: едет человек по обсаженной деревьями дороге мимо старой вербы, такой старой, что ствол ее сгнил, почти одной корой держится дерево, зато Бенутису, пока он был здоров, верба доставляла много радости: упираясь ногами о стенки дупла, цепляясь руками, он забирался наверх, а потом высовывал голову где-нибудь

возле сломанного и выгнившего сучка, и дети, оставшиеся внизу, хохотали от удовольствия. Теперь мимо этой вербы в сторону ручья Варне едет на телеге человек, ребенку хотелось бы оказаться там, с вербы далеко видно, он собирается пойти еще дальше, но со двора кричит мать:

— Сыночек, не уходи далеко… Устанешь…

— Не устану я, мама. Дома больше устаю, — отвечает, остановившись, Бенутис, однако дальше не идет, он понимает, что маме хочется, чтоб он держался возле дома. Теперь он смотрит на белую березу посреди поля. Корявая, замшелая эта береза, много на ней засохших ветвей, но, пожалуй, нет для Бенутиса дерева дороже этого. Когда они перебрались сюда из поместья, из батрацких, отец взял ребенка на руки, мать в голубом платье и почему-то с белым фартуком пристроилась рядом, и все направились к этому дереву. Господи, какая красавица тогда была его мать, когда они сидели на зеленой, благоухающей траве под березой! Отец растянулся возле канавы, заложив под голову руки и выставив голени, а мать сидела, красиво подогнув ноги, такая чудесная у нее белая кайма на воротничке, а Бенутис тоже как королевич — белая его рубашонка раздувалась от теплого ветра… Перед глазами шныряли ласточки и рядышком щебетали чибисы, смешно носясь по пашне, словно им трудно было удерживать равновесие, — они то кланялись вперед, то откидывались назад… Ребенок стал бегать вокруг березы и нескольких кустиков ивняка, которые росли вокруг нее, чибисы жалобно вопили, им хотелось, чтобы люди поскорей встали и ушли восвояси, не мешали жить птицам…

— Интересно, что будет через десять-пятнадцать лет? — услышал Бенутис голос матери.

Отец сел. Черные, как вороново крыло, его волосы ерошил ветер… Сорочка отца тоже была белой.

— Ничего, Юлите, только мы состаримся, а Бенутис уже будет большим, — ответил отец, и ребенку эти его слова не понравились — зачем отец говорит, что они состарятся. Он сам пускай стареет, и теперь он уже будто дядя с усами, но мама не может состариться!.. Ребенок подбегает к ней, обнимает за шею:

— Ведь ты не состаришься, мама? Папа ничего не понимает…

Мать молчит, господи, какая она молодая, и почему она должна говорить своему ребенку такую страшную правду:

— Состарюсь, Бенутис. Все люди старятся…

— И я?

— Ты еще растешь, Бенутис… — Мать сейчас смотрит на свой дом, где на небольшой ольшине стоит в гнезде на одной ноге аист.

— Глупышка моя, — говорит отец и берет руки матери и Бенутиса. — И ты дурачок. Разве это так уж важно? Только бы жить дали, мы еще очень молоды, Юлите. А тебе, сыночек, надо расти да расти.

— Не хочу я расти. Чем быстрее я буду расти, тем быстрее вы состаритесь…

— Втемяшил ты себе, Бенутис… — Мать прижимает его к груди и качается вместе с ним. Садится на сук березы ворона, чистит клюв, большой лапой скребет крылья. Ребенок глядит на ворону, запрокинув голову, даже шею больно, потом пытается вспугнуть ее, хлопая в ладоши и крича:

— Кыш! Кыш!..

— Пускай сидит, раз прилетела, — говорит мама.

— Дядя Пранцишкус говорил, что вороны к несчастью, — отвечает ребенок.

Ворона, сердито каркнув, взлетает и держит путь к дому Бенутиса.

А теперь нет папы, дядя тоже ушел в городок, одна мать да Бенутис. Назад он возвращается неторопливо, видит коров на выгоне, поодаль, на поле Пранцишкуса, возле дороги ржет кобыла, и этот гад жеребенок выскакивает из кустов и опять лезет кобыле под брюхо…

Под березой, на лужайке среди ивняка, Бенутис находит

много всяких газет и журналов, в них столько фотоснимков пушек, солдат, автомобилей, красиво одетых и голых женщин. Ребенок листает журналы, но видит, что все посмотреть не успеет, поэтому, обнаружив здесь же бумажный шнур, связывает толстую кипу, кладет себе на плечо и топает домой. Мать, увидев, что Бенутис несет что-то, ставит наземь корзину с картошкой и идет навстречу.

— Что ты там тащишь, Бенутис? — Ее голос тревожен.

— Под березой нашел.

— Не надо брать, сыночек, кто его знает. Сколько раз тебе говорила…

— Да тут очень красивые. — Бенутис бросает свою находку возле собачьей конуры на травку-лапчатку, развязывает, мать принимается листать. Она не понимает, что напечатано на этой блестящей бумаге, но на одной странице видит того человека, о котором столько слышала, стоит он перед толпой солдат, протянув вперед руку, прядь волос упала на лоб… Листает дальше — и снова этот человек, только теперь он сидит за столом, склонившись над картой.

Ребенок видит, что мать перепугана, она приказывает нести бумаги в избу, собачонка, о чем-то догадываясь, юлит хвостом. Мать бросает несколько поленьев в хлебную печь и вдруг говорит:

— Отнеси, сыночек, и брось в кусты. Отнеси туда, где нашел.

Ребенок смотрит на мать, хочет сказать что-то, но послушно поднимает с пола разноцветные журналы, берет их в охапку и плетется к двери. Собачонка у конуры, склонив голову на бок, смотрит на него.

После обеда он снова во дворе. Мать отнесла постель в землянку, в дзот, как говорил отец, когда вырыл продолговатую яму, а потом перекрыл бревнами да засыпал землей и дерном. Стремительно снижаясь, пролетели над головой самолеты, на востоке, за лесом, снова раздался страшный грохот, несколько самолетов летали прямо над хутором, один стал снижаться, и тогда из того, который снижался, или из других, с треском ухнуло пламя, было слышно, как мяукают в воздухе пули. Мать испуганно звала Бенутиса, высунув голову из землянки, ребенок нырнул к ней, успел-таки, оба видели через лаз, как пули срезали веточки березы, и вскоре неподалеку, в ольшанике, раздался ужасный грохот: упал горящий самолет. Какое-то время в воздухе еще была слышна пальба, потом она затихла, первой выбралась мать, потом вылез и ребенок. Едкий дым поднимался над ольшаником, вонь резины и горящей жести висела в воздухе, на выгоне блеяли овцы, мычали коровы. Из деревни к самолету бежали какие-то люди, по тропинке к дому Бенутиса приближался старик Пранцишкус. Шел он неторопливо, то и дело озираясь, приставив руку к картузу, долго глядел в небо, где снова появилась стайка самолетов и снова полыхнули молнии, самолеты кружили, ныряли друг под друга, стреляя и почему-то снижаясь. Мать крикнула Бенутису, чтобы бежал в землянку, поманила Пранцишкуса:

— Пранцишкус, скорей в землянку… Скорей в землянку… О чем ты думаешь?

Когда мать спустилась в землянку, Бенутис прильнул к лазу, ему хотелось хоть немножко посмотреть, что творится в воздухе, сквозь стрельбу он изредка слышал:

— У-ру-рур, у-ру-рур.

Это ворковал старик Пранцишкус, который все еще стоял на тропинке возле клеверища и глядел, приставив ладонь к козырьку картуза, на воздушный бой.

На этот раз самолет, пуская ленту черного дыма, упал в той стороне, где была железная дорога. Раздался оглушительный взрыв — видно, этот самолет вез бомбы.

Старик Пранцишкус все стоял на месте и ворковал без передышки.

— Пранцишкус, почему в землянку не идешь? Такая пальба…

— А на что мне землянка? Я все жду, когда на голову сядут, гляжу в небо, а они все мимо да мимо…

— Да будет тебе, Пранцишкус.

— А они все мимо, все не сядут… — И Пранцишкус приближается, не замолкает его воркование. Когда он останавливается, Бенутис видит, что ноги старика потешно дрожат в коленках, — ног-то, по правде говоря, и не видать, трясутся белые посконные штаны.