Мост Ватерлоо (сборник)
Шрифт:
Полина вскопала у себя под окном участочек, клок земли размером в две простыни, еще тетка, видимо, тут городила огород, и посеяла что попроще — морковку, редиску, укроп и цветочки календулы.
Она так увлеклась своими грядками, она жила с таким счастьем в душе, вставала и ложилась в тишине, ходила за баночкой козьего молока в деревню, на луг за щавелем, собирала сухие коровьи лепешки в ведро и т. д.
Через два месяца довольно постной жизни (хлеб, щи, молоко) она потратила все свои деньги и поехала в Москву за пенсией.
Она уже забыла, что такое скандалы, вечное унижение и жизнь от
Она забыла Триппера и думала, что навсегда.
Тем не менее, поручивши пенсию, Полина все-таки заставила себя зайти в бывшее семейное гнездо, надо было взять каких-то припасов, муку, сахар, пустые банки для варенья и соленья.
Надо было запасаться на будущую зиму.
Полина рассчитывала сварить земляники — уже скоро-скоро должно было созреть по лесочкам вокруг, затем она надеялась на малину и грибы.
По-деловому, гремя резиновыми сапогами, Полина вошла в свою квартиру и обнаружила Семена в чужой комнате, т. е. в ее собственной, сидящим на ее же диван-кровати.
Семен был в грязном тренировочном костюме, небритый как Плюшкин, совершенно седой, он смотрел на Полину и по-детски улыбался.
Подбородок его слегка трясся.
На полу лежал телефон, провод с телефонной вилкой находился в руках у Семена.
— Что у тебя аппарат отключен, — спокойно сказала Полина, ожидая взрыва. — Звоню, не могу дозвониться.
Семен кротко кивнул и стал тыкать вилкой в лежащий на боку телефон.
Руки его крупно дрожали.
— Дай-ка, — сказала Полина и включила телефон в розетку.
Тут же раздался междугородний звонок, это пробился сын, который находился в командировке и беспокоился, три дня телефон не отвечает, Алена с Николкой в деревне, что происходит.
Полина кратко ответила, что телефон не работал, а с отцом плохо, он ничего не соображает и не говорит.
Сын ответил, что вернется через недельку и хорошо что ты приехала.
Связь оборвалась, и Полина пошла по квартире, увидела, во что превратил свою темницу Семен, тут же сняла белье с его кровати, бросила в ванну, потом вошла в страшную кухню, где на полу лежала разбитая банка прошлогодних помидор, уже все засохло, поставила на огонь грязный чайник, огляделась…
Когда Полина кормила Семена с ложечки и он лежал у нее весь чистый, в белой рубашке, и смотрел в пространство, жуя пустую кашку беззубым ртом, то произошло следующее: он перестал жевать, медленно перевел на нее свой взор и сказал:
— Поешь сама, ты голодная.
И тут Полина заревела.
Как ангел
Как в насмешку, ей дали имя Ангелина. Очень любили, видимо, друг друга и дочь назвали ангелом. Однако родили эту дочь, слишком, видимо, поздно, отцу было за сорок, матери близко к этому, вообще это был поздний брак двух химиков, двух одиноких немолодых и некрасивых людей, обычных работников агрохима по вопросу борьбы с вредителями хлопчатника, они нашли друг друга в одной экспедиции под Ашхабадом и родили через девять месяцев своего ангела, ангел был любим и балован всей огромной семьей немолодого отца: его престарелой матерью, его пятью замужними сестрами и их семействами тоже.
Чуть праздник — а при двадцати с лишним членах семьи (старшие постепенно умирали, младшие росли)
Так она кричала и во дворе, куда ее отпускали одну погулять, а мне? Ей в ответ поддавали раз и два по башке, но Ангелину было не укротить, она требовала и себе тоже мороженого, тоже автомат как у трехлетнего, требовала прямо на месте — и не у отца с матерью, а разевала клюв как взрослый птенец, адресуясь к самим детям и к их родителям, которые угощали своих потомков кто чем, выносили им во двор новый велосипед, баловали их, а Ангелина тут как тут и тоже требует: а мне?
Как-то не входило в ее бедную больную головенку, что нет добра и справедливого распределения между всеми жаждущими, нет того, о чем мечтали мыслители всех времен и народов, нет общего, делимого поровну, а каждый сам по себе, нет равенства и братства, нет свободы подойти и взять, подойти и съесть все что хочешь, войти и поселиться на любой кровати, остаться в гостях где понравилось, чтобы и завтра угощали и бегали вокруг с тарелками, наперебой кормили и хвалили, сажали бы на почетное местечко и гладили бы по больной голове, а потом подарили бы еще и игрушку.
Все это, однако, было в детстве Ангелины и продолжалось во взрослом состоянии, но только среди родных.
Как Ангелина ни старалась понравиться людям, например на улице, как ни кидалась долгие годы с открытой душой ко всем, кто ел пирожки и мороженое, конфеты, бублики и апельсины, как ни разевала свой клюв на манер птенчика — ничего не получалось в итоге.
Но она забывала об этом каждое утро, прихорашивалась перед зеркалом, требовала завязать ей пышный бант на макушке, распускала свои волосенки, жидкие и спутанные как пух и перья из подушки (она не выносила расчесываться), и затем, тоже каждое утро, она хорошенько красила рот красным цветом, веки синим, брови черным — у нее для этого стояла коробка с гримом, кто-то из родни подарил, видя, как ребенок кидается на губную помаду и красит рот и щеки до ушей и плачет, когда убирают подальше, при этом всячески отвлекая Ангелину, а вот пойдем сейчас мультики смотреть, а вот Ангелине сейчас что подарят и т. д.
Ангелина украшала себя всем чем могла, бусы, клипсы, банты, какие-то кольца на пухлых пальцах, браслеты, дешевенькие брошки, — только платьев она не меняла, носила какое в данный момент было, таскала не снимая, и туфли любила старые, стоптанные, а новые не терпела, отказывалась даже мерить. Матери приходилось разнашивать обувь на своих старых, больных ногах.
И вот, надеясь понравиться миру на этот раз, волнуясь и спеша, она собиралась с раннего утречка и выводила мать на прогулку в любую погоду, в мороз и солнце, в дождь и вёдро, в бурю и туман — причем пешком: Ангелина не выносила подземелий метро, там она начинала тосковать, нервничать и раза два кидалась с кулаками на пассажиров, которые не так на нее посмотрели.