Мост
Шрифт:
— Господин учитель, вы задали чересчур много, и поэтому я ничего не сделал.
Уф, наконец-то! Пусть теперь кто-нибудь попробует сказать, что ему слабо сдержать свое слово! Для него вообще не существует этого «слабо»! Но его самоотверженное выступление не дало ожидаемого эффекта.
— Послушай, Хорбер, — сказал учитель Штерн-,— я вижу, ты немного взволнован. Прогуляйся-ка на свежем воздухе. Вернешься, когда придешь в себя! — В классе сдержанно захихикали, и Хорбер почувствовал, что опять остался в дураках.
После урока он подошел к Штерну, чтобы извиниться.
— Простите, господин учитель, я не хотел сделать ничего дурного. Просто
— Хорбер, — спросил его Штерн, — а если я сейчас пойду в класс и расскажу всем о нашей с тобой беседе, что тогда?
Хорбер покраснел.
— Лучше не надо, господин учитель, — смущенно пробормотал он.
— Понимаешь, Хорбер, по-моему, собственное достоинство теряешь именно тогда, когда дразнишь учителя только для того, чтобы отличиться перед классом!
Хорбер ещё раз извинился, сказал, что он отважился на все это, не подумав, просто так, без всякого умысла, а потом уже не мог пойти на попятный. Учитель долго молча смотрел на него, а потом сказал:
— Хорбер, я вообще никогда не обижаюсь на своих учеников. Ведь я и сам когда-то был сорванцом! Но не, забывай об этом случае и на будущее возьми себе за правило: сначала подумай, потом говори!
Вне себя от радости, что так дешево отделался, Хорбер тут же наобещал с три короба и в тот момент был твердо убежден, что, выполнит свое обещание. Но ровно через два часа, во время последней перемены, Хорбер заявил:
— В такую погоду просто срам протирать штаны за партой! Хорошо бы смыться с последнего урока и махнуть на речку!
Оглушительный хохот всей компании, а потом реплики:
— Слабо, Хорбер, наверняка сдрейфишь, спорим, что сдрейфишь!
Карл сложил свои книжки и ушел, не успев даже сообразить, что делает.
Он преспокойно вышел из ворот школы и направился к пляжу. И только на берегу ему пришло в голову, что у него ведь нет с собой ни плавок, ни полотенца, и он, раздосадованный, поплелся домой. А после уроков его особой занялся педагогический совет, и, как ни защищал его классный наставник Штерн, ему все-таки влепили выговор, уже третий по счету. Хорберу-старшему опять пришлось пойти на поклон к директору и просить его сменить гнев на милость.
Всего один-единственный раз Шольтен пригласил на рыбалку своего дружка Хорбера, и, конечно, не замедлило произойти то, чего никогда не случалось с самим Шольтеном. Их накрыли.
Собственно говоря, накрыли-то одного Хорбера. Шольтен сориентировался быстрее и спрятался в кустах прежде, чем арендатор водоема успел схватить его.
И снова в салоне Хорбера-старшего появился полицейский, и опять посыпались звонкие оплеухи. Но Хорбер уперся на том, что рыбачил совсем один и что арендатор, несомненно, ошибается, утверждая, что видел двоих. Благодаря уважению, с которым в городе относились к его отцу, дело еще раз замяли, и все обошлось без серьезных последствий.
В этой истории было только одно «но». Отныне Фриц Хорбер стал требовать от сына точного отчета о каждой минуте, проведенной вне дома, и на визиты к школьным приятелям был наложен строжайший запрет. Ведь друзья могли приходить к нему домой.
У него наверху они могли беситься сколько душе угодно. Особенно часто в мансарде у Карла засиживались Форст и Мутц, и отец не имел ничего против, если они занимались иной раз до поздней ночи.
А чем только мальчишки не занимались! Играли они, к примеру, в пленника. До чего же увлекательная игра! Одного связывали, а двое других следили по часам, сколько времени
Отец Хорбера, задыхаясь, примчался к ним наверх:
— Что тут у вас случилось, господи, что случилось?!
Увидев ребят целыми и невредимыми, но с опаленными бровями и ресницами и покрытыми копотью лицами, он набросился на них:
— Черт побери, кто это вас научил этим мерзостям?
— Наш учитель химии, — с невинным видом ответил Карл Хорбер, стоически принимая здоровенную затрещину, которую отвесил ему отец.
После истории с порохом они долго не собирались в мансарде у Хорбера. И вообще Хорбер стал удивительно замкнутым.
— Уж не завелась ли у малютки Хорбера какая-нибудь зазноба? — поддел его Форст, и Хорбер мгновенно залился краской. Но Форст тут же забыл о своей догадке и больше к этому не возвращался.
В жизнь Карла и на самом деле вошло нечто пробудившее в нем жгучее любопытство. В парикмахерской его отца появилась новая помощница, девушка лет двадцати двух. У нее были длинные иссиня-черные волосы, смуглая кожа, придававшая ее облику что-то цыганское, и зеленые глаза. Поверх белого халата она носила узкий черный поясок из лакированной кожи, настолько туго стягивавший талию, что Карл не раз задавался вопросом, как только бедняжка не задохнется.
В их доме все изменилось с тех пор, как она стала жить и работать там. Отец отвел ей каморку под крышей, рядом с комнатой сына. Он полагал, что знает его по крайней мере в этом отношении, и имел на то известные основания.
И действительно, в жизни Карла Хорбера внешне не наступило перемен, разве только он стал появляться в салоне чаще, чем обычно, чтобы сказать несколько незначащих фраз и уйти.
Теперь он почти все вечера проводил дома и непривычно рано поднимался к себе в комнату. Он сам не понимал, как относится к Барбаре — так звали девушку, — но, не отдавая себе в том отчета, он упорно старался держаться поближе к ней и всегда оказывался дома, если знал, что она никуда не собирается. Однако стоило ей заговорить с ним, как он краснел, отвечал бестолково, невпопад и тут же уходил. Иногда ему казалось, что он влюблен в Барбару, но потом его отталкивала ее манера говорить, двигаться, изгибаясь и слегка покачивая бедрами, и мерить клиентов расчетливо оценивающим и в то же время кокетливым взглядом. Как только он оказывался в ее обществе, его начинали раздирать несовместимые желания: хотелось и быть с ней и в то же время удрать от нее подальше. Ко всему этому примешивалось любопытство.
В один прекрасный день Карл Хорбер вырезал из дерева небольшую втулку и принес из подвала молоток. Он приставил втулку к одному из больших сучков в дощатой перегородке, отделявшей его комнату от каморки Барбары. Двух-трех ударов оказалось достаточно, чтобы сучок вылетел. Он вбил в него маленький гвоздик, так что в любое время мог воткнуть сучок в гнездо или вынуть его оттуда. Потом отшлифовал сучок наждачной бумагой и смазал маслом.
В тот день он отправился спать особенно рано.
Заслышав на лестнице ее шаги, он выключил свет в своей комнате, выскользнул из постели и прокрался к противоположной стене. Ловко вытащив сучок из гнезда, он прижался глазом к отверстию, а сердце его колотилось так громко, что он боялся, как бы Барбара не услышала.