Мост
Шрифт:
– У, черт...
– сказал Васька громко и засмеялся.
Антонин, ставший еще более призрачным, еще более в зелень, посмотрел на него птичьим взглядом.
– Ты Паньку не чертыхай, - сказал он.
– Панька песни поет, сказки рассказывает - скоморох он. Он и врачевать может наложением рук. Он на нашей земле последний. И отец его был скоморохом, и деды.
– Волховали деды, - поправил Панька.
Антонин колыхнулся, как туман от внезапного сквозняка.
– И Панька волховать могет. Хочешь, смелости тебе наколдует и
– Это все не нужно ему, - сказал Панька грустно.
– Это женщинам нужно, чтобы войну терпеть.
Еще раз подивясь своему необычайному дню рождения, Васька Егоров встал, взял с прилавка клочок оберточной бумаги и карандаш.
– Вы извините, - сказал он.
– Это я не вас чертыхнул. Это от удивления, что сегодня у меня день рождения. Гога Алексеев улетел ввысь, а вы здесь... Разрешите, я у вас адрес возьму. Надеюсь после войны посетить...
– Посети, - сказал Панька.
– Я на этой реке живу от истока до устья.
– С большим удовольствием.
– Васька потянулся пожать Паньке руку, но тут в ноги ему толкнулось что-то тяжелое и очень сильное.
Васька был сбит с ног. Была опрокинута бочка с селедкой. Мелкие селедочки текли из нее лунными бликами, сверкающими на воде.
В магазине толклись и воинственно хрюкали две свиньи. Панька и Антонин гнали их: Антонин новым яловым сапогом большого размера, Панька вожжами.
С десяток свиней тесным клином промчались по площади. Они угрожающе фыркали и храпели. Свиньи в магазине, услыхав этот атакующий зов, выскочили и, визжа, бросились вдогон.
Васька отрезвел.
– Свиньи, - сказал он, уныло оглядывая разгромленный магазин.
– Совхозные, - пояснил старик Антонин.
– Помоги-ка, дитенок, бочку поднять.
Васька помог. Старик Антонин собирал селедку с пола в алюминиевую миску и сваливал ее в бочку.
"Глаза у селедки карие, - думал Васька.
– Мятые у селедки глаза".
– Совхозные, говорю, свиньи.
– Старик Антонин пытался ребром миски счистить налипшую на пол селедочную чешую.
– Они, язви их, некормленые, озверели. Разбивают загородки. Двери в щепу разгрызли... Племенное-то стадо вывезли. А вот эти вот... обыкновенные. Лютее и зверя нет, чем свинья озверевшая.
– Они в болото бегут на берег, там ихний рай, - сказал Панька. Ночью-то они вылезут - привыкли к кутам. Я же для этого и явился. Бабы ж. Где им одним!
– Панька сжал бутылку так, что по ней побежала потная волна, отглотнул из горла и запел: - "Среди долины ровныя..."
– Ах бандиты!
– Этот выкрик пресек басовое Панькино пение.
– Ах негодяи!
– В проеме дверей, в золотом сиянии короткого шелка, просвеченного солнцем, стояло нечто такое стройное...
– Ворюги! У них еще рожи не отвиселись, а они уже опять пьют.
Закружилось вихрем по магазину крепдешиновое чудо с крепкими мгновенными кулаками.
– Ишь засели! Чему обрадовались!
– Эти внезапные кулаки упали на Васькино
– А ты оборону тут занял, спаситель!
– Пальцы разжались и снова собрались в кулак, взборонив очумевшую Васькину голову.
– Ты, Зойка, не лги!
– Старик Антонин поднялся, выпрямился и вытянулся, привстав на цыпочки и дрожа от негодования.
– Мы честь по чести тут выпивали. Деньги вон, на прилавке. А если насчет беспорядку, так это свиньи. Они взбесивши нынче.
Панька тоже поднялся. Схватил крепдешинового коршуна на руки, притиснул к груди и пропел нежно:
– Зоюшка-дурушка. Вымахала, красавица, а язык - помело помелом.
Он, наверное, стиснул ее так, что она хрустнула вся и обмякла. Панька поставил ее на ноги, поцеловал в шелковистую светлую маковку, потом поддал ей легонько, чтобы вновь оживилась. Зойка тут же оправила платье, тряхнула завивкой, подбежала к прилавку, в миг единый пересчитала деньги, пригруженные гирей, и затрещала на счетах.
– Колбасы сколько брали?
– Круг. Да хлеб считай. Да селедку.
– Вижу. Тут у вас денег...
– она потрещала костяшками, - хватит еще и на кило колбасы.
– Ну и садись с нами и не кукуй, - сказал Панька.
– За Россию мы выпиваем - за российских горемычных баб и девок.
– Это я куда дену?
– Зойкины ресницы отяжелели. Она вытерла пучком денег покрасневший нос.
– Кому я выручку сдам? Райпотребсоюз горит. Я на крышу вылезала, смотрела. Горит там все, на том берегу, и райпотребсоюз горит. А немцы ходят... И по берегу ходят, и в реку прудят, жеребцы.
Солдат Егоров съежился, угадав в Зойкиных словах укор, направленный непосредственно ему.
Старик Антонин вскочил вдруг, хлопнул себя по немощным ляжкам.
– Ты, Зойка, язви тебя, ты того - выручку и все бумаги схорони до победы. В сундучок их аль в банку сложи и в землю на огороде спрятай.
– А товар?
– Зойка обвела полки рукой, и Васька Егоров, отступающий солдат-одиночка, спортсмен-разрядник, отметил красивую линию Зойкиных рук и ямочки возле локтей.
– Бабам раздай, - сказал Антонин.
– Мы тебе бумагу составим, чтобы властям показала после победы. Мол, взято трудящими совхозными женщинами честь по чести на нужды детей и военных бедствий. И все подпишемся.
Егоров Васька отметил, что икры у Зойки плавные - невыпирающие, колени закругленные - оглаженные, щиколотки тонкие.
– Мудрецы плешивые, - сказала Зойка со вздохом.
– Бабы у меня еще утром все накладные потребовали.
– Она задумчиво пощелкала на счетах, положила на ящик перед мужчинами круг колбасы.
– Это за ваши.
– И еще бутылку взяла, вспыхнувшую густым рубином.
– А это вам от меня. Мадера. И сама с вами выпью.
Выпив мадеры и ни разу не глянув на Егорова Ваську, а он брови сурово насупливал, как полагается воину, обдумывающему свои стратегии, Зойка попросила: