Мотылёк и танк
Шрифт:
Я увидел, как один из тех троих поднялся ему навстречу, и видел лицо этого человека. За ним поднялись еще несколько, и они стали теснить стрелка между столиками в левый угол. Тот бешено отбивался, и, когда прозвучал выстрел, я схватил решительную девицу за руку и нырнул с ней в сторону кухонной двери.
Но дверь была заперта, и, когда я нажал плечом, она не подалась.
– Лезьте туда, за угол стойки,- сказал я. Она пригнулась.
– Плашмя,- сказал я и толкнул ее на пол. Она была в ярости. У всех мужчин, кроме немца, залегшего под столом, и школьного вида юноши, вжившегося в стенку в дальнем углу, были в руках револьверы. На
– Я не боюсь,- сказала решительная девица.- Пустите. Это же смешно.
– А вы что, хотите, чтобы вас застрелили в кабацкой перепалке? сказал я.- Если у этого героя найдутся тут друзья - быть беде.
Но, видимо, друзей у него не оказалось, потому что револьверы постепенно вернулись в кобуры и карманы, визгливых блондинок сняли со скамьи, и все прихлынувшие в левый угол разошлись по местам, а человек с пульверизатором спокойно лежал навзничь на полу.
– До прихода полиции никому не выходить!
– крикнул кто-то от дверей.
Два полицейских с карабинами, отделившиеся от уличного патруля, уже стояли у входа. Но тут же я увидел, как шестеро посетителей выстроились цепочкой в затылок, как футболисты, выбегающие на поле, и один за другим протиснулись в дверь. Трое из них были те самые, что выкинули стрелка на улицу. Один из них застрелил его. Они проходили мимо полицейских, как посторонние, не замешанные в уличной драке. А когда они прошли, один из полицейских перегородил вход карабином и объявил:
– Никому не выходить. Всем до одного оставаться
– А почему же их выпустили? Почему нам нельзя, а им можно?
– Это авиамеханики, им надо на аэродром,- объяснил кто-то.
– Но если выпустили одних, глупо задерживать других.
– Надо ждать службу безопасности. Все должно быть по закону и в установленном порядке.
– Но поймите вы, если хоть кто-нибудь ушел, глупо задерживать остальных.
– Никому не выходить. Всем оставаться на месте.
– Потеха,- сказал я решительной девице.
– Не нахожу. Это просто ужасно.
Мы уже поднялись с полу, и она с негодованием поглядывала туда, где лежал человек с пульверизатором. Руки у него были широко раскинуты, одна нога подвернута.
– Я пойду помогу этому бедняге. Он ранен. Почему никто не поможет, не перевяжет его?
– Я бы оставил его в покое,- сказал я.- Не впутывайтесь в это дело.
– Но это же просто бесчеловечно. Я готовилась на сестру и окажу ему первую помощь.
– Не стоит,- сказал я.- И не подходите к нему.
– А почему?
– Она была взволнована, почти в истерике.
– А потому, что он мертв,- сказал я.
Когда появилась полиция, нас задержали на три часа. Начали с того, что перенюхали все револьверы. Думали таким путем установить, кто стрелял. Но на сороковом им это, видимо, надоело: да и все равно, в комнате пахло только мокрыми кожаными куртками. Потом они уселись за столиком возле покойного героя и стали проверять документы, а он лежал на полу - серое восковое подобие самого себя, с серыми восковыми руками и серым восковым лицом.
Под разорванной рубашкой у него не было нижней сорочки, а подошвы были проношены. Теперь, лежа на полу, он казался маленькими жалким. Подходя к столу, за которым двое полицейских в штатском проверяли документы, приходилось перешагивать через него. Муж девицы несколько
Пока мы ждали, я сказал решительной девице, что из всего этого может получиться довольно хороший рассказ и что я его, вероятно, когда-нибудь напишу. Например, как эти шестеро построились цепочкой и прорвались в дверь - разве это не производит впечатления? Ее это возмутило, и она сказала, что нельзя писать об этом, потому что это повредит делу Испанской республики. Я возразил, что давно уже знаю Испанию, и что в старые времена, еще при монархии, в Валенсии перестреляли бог знает сколько народу, и что за сотни лет до установления Республики в Андалузии резали друг друга большими ножами - их называют навахами,- и что, если мне случилось быть свидетелем нелепого происшествия в баре Чикоте в военное время, я вправе писать об этом, как если бы это произошло в Нью-Йорке, Чикаго, Ки-Уэст или Марселе. Это не имеет ровно никакого отношения к политике. Но она стояла на своем. Вероятно, многие, как и она, сочтут, что писать об этом не следовало. Но немец, например, кажется, считал, что это ничего себе история, и я отдал ему последнюю из своих сигарет. Как бы то ни было, спустя три с лишним часа полиция нас отпустила.
В отеле "Флорида" обо мне беспокоились, потому что в те времена бомбардировок, если вы собирались вернуться домой пешком и не возвращались после закрытия баров в семь тридцать, о вас начинали беспокоиться. Я рад был вернуться домой и рас сказал о том, что произошло, пока мы готовили ужин на электрической плитке, и рассказ мой имел успех.
За ночь дождь перестал, и наутро погода была сухая, ясная, холодная, как это бывает здесь в начале зимы. Без четверти час я прошел во вращающуюся дверь бара Чикоте выпить джину перед завтраком. В этот час там бывает мало народу, и к моему столику подошли бармен и двое официантов. Все они улыбались.
– Ну как, поймали убийцу?
– спросил я.
– Не начинайте день шутками,- сказал бармен.- Вы видели, как он стрелял?
– Да,-сказал я.
– И я тоже,- сказал он.
– Я в это время вон там стоял Он показал на столик в углу.- Он приставил дуло пистолета к самой его груди и выстрелил.
– И долго еще задерживали публику?
– До двух ночи.
– А за fiambre,- бармен назвал труп жаргонным словечком, которым обозначают в меню холодное мясо,- явились только сегодня в одиннадцать. Да вы, должно быть, всего-то и не знаете
– Нет, откуда же ему знать,- сказал один из официантов
– Да, удивительное дело,- добавил второй.- Редкий случай
– И печальный к тому же,- сказал бармен. Он покачал головой.
– Да. Печальный и удивительный,- подхватил официант.- 'Очень печальный.
– А в чем дело? Расскажите.
– Редчайший случай,- сказал бармен.
– Так расскажите. Говорите же!
Бармен пригнулся к моему уху с доверительным видом
– В этом пульверизаторе, вы понимаете,- сказал он,- в нем был одеколон. Вот ведь бедняга!