Мотылёк
Шрифт:
Гранде отвечал не менее хитро, вторя изумлению старого прощелыги:
– Ну да?! Двое окочурившихся в гальюне? С каких пор?
– Понятия не имею, хоть режьте, – продолжает старик. – Я спал с шести вечера и ничего не видел. Вот только что зашел в туалет помочиться, наступил на что-то липкое и поскользнулся. Достал зажигалку, вижу – кровь. Потом гляжу – а в гальюне-то два покойничка!
– Вызывай, посмотрим, что скажут!
– Инспектор! Инспектор!
– Чего орешь, скотина? Или в блоке пожар?
–
– Ты что, хочешь, чтобы я их оживил? Еще четверть шестого, ждите до шести. Смотри, чтоб в сортир никто не заглядывал. Чтоб ни ногой.
– Никак невозможно. Скоро подъем, каждый попрется справить нужду.
– Тоже верно. Подожди минуту – доложу старшему.
Появились трое: старший надзиратель и с ним еще двое багров. Мы думали, они войдут в камеру, но нет – остановились у зарешеченной двери.
– Говоришь, в сортире два трупа?
– Да, начальник.
– С каких пор?
– Не знаю, только что обнаружил – зашел помочиться.
– Кто такие?
– Не знаю.
– Конечно, ты ничего не знаешь, старый дурак. Тогда я скажу: один из них армянин. Пойди загляни.
– Вы совершенно правы: армянин и Сан-Суси.
– Хорошо. Дождемся переклички.
Шесть часов – и первый звонок. Дверь открывается. Торопливо входят двое разносчиков кофе, за ними следует еще один с хлебом.
Половина седьмого – второй звонок. Занимается день. Весь проход в красных следах. Народ достаточно походил по крови в течение ночи.
Появились два коменданта. Уже совсем рассвело. С ними восемь надзирателей и врач.
– Всем раздеться. Стоять по стойке смирно у своих коек. Настоящая скотобойня – везде кровь!
Первым в гальюн направляется заместитель коменданта. Возвращается оттуда белее полотна.
– У них буквально искромсаны глотки. Никто ничего не видел и не слышал, разумеется?
Полная тишина.
– Старший по корпусу, трупы уже окоченели. Доктор, когда приблизительно наступила смерть?
– От восьми до десяти часов, – отозвался врач.
– А ты их обнаружил только в пять утра? Ничего не видел и не слышал?
– Нет. Я туговат на ухо и почти ослеп. Судите сами, семьдесят уже стукнуло, из них сорок лет на каторге. Поэтому и сплю много. Заснул в шесть вечера и проснулся в пять утра только потому, что захотелось помочиться. Еще повезло, обычно я сплю до звонка.
– Уж куда как повезло, – продолжал комендант с иронией в голосе. – Нам тоже повезло: все заключенные мирно спали, а с ними и оба надзирателя. Как хорошо! Носильщики, забрать трупы и отнести в покойницкую. Прошу вас, доктор, напишите заключение о смерти. Всем заключенным во двор по одному и голыми.
Все по одному стали проходить мимо коменданта и врача. Их тщательно осматривали. Никто не был ранен, на некоторых нашли следы
– Папийон, где твое место?
Перерыли все мои вещи.
– А где нож?
– Вчера в семь часов вечера у ворот в лагерь отобрал инспектор.
– Да, это так, – подтвердил багор. – Он еще нам нагрубил, будто мы хотим, чтобы его убили.
– Гранде, это твой нож?
– Позвольте. Должно быть, мой, коль лежал на моем месте.
Гранде стал очень внимательно рассматривать свой нож. Чист, как новенькая иголка, – ни одного пятнышка.
Из туалета вышел врач.
– У обоих порезы горла кинжалом с двухсторонней заточкой. Они стояли, когда их убивали. Невероятно. Не может же заключенный стоять, как кролик, и не защищаться, когда ему перерезают горло. Кого-то должны были ранить наверняка.
– Убедитесь сами, доктор, ни у кого нет даже царапины.
– Эти люди были из опасных?
– Не то слово, доктор. Вчера в девять утра в умывальнике убили Карбоньери. И это определенно сделал армянин.
– Расследование закрыто, – сказал комендант. – Все же сохраните нож Гранде. Всем на работу, за исключением больных. Папийон, вы заявили о болезни?
– Да, месье комендант.
– Вижу, времени вы не теряли, мстя за своего друга. Не такой уж я простофиля. К сожалению, у меня нет доказательств, и думаю, что их не получить. Последний раз спрашиваю, имеются у кого-либо заявления на этот счет? Если кто-то хочет пролить свет на данное двойное убийство, даю слово, что он будет деинтернирован и отправлен на материк.
Мертвая тишина.
Весь «шалаш» армянина сказался больным. В ответ Гранде, Гальгани, Жан Кастелли и Луи Гравон в самый последний момент тоже внесли себя в список больных. Комната опустела, освободившись от своих ста двадцати постояльцев. В ней остались пять человек из моего «шалаша», четверо из «шалаша» армянина вместе с часовщиком, старший по корпусу, продолжавший ворчать, что на него свалилось столько грязной работы по уборке, еще два-три заключенных, один из них эльзасец по прозвищу Большой Сильвен.
Этот человек жил на каторге сам по себе, ни с кем не объединяясь, но все его уважали и любили. Мотал он свои двадцать лет за дерзкое нападение на почтовый вагон скорого поезда Париж – Брюссель. В одиночку вырубил двух охранников сопровождения и побросал мешки с деньгами на железнодорожную насыпь, а там по ходу их уже подобрали его дружки – соучастники нападения. Взяли кругленькую сумму.
Видя, что мы шепчемся по своим углам, и не зная, что мы договорились не предпринимать друг против друга каких-либо действий, он решил взять инициативу в свои руки и заговорить первым: