Мотылек
Шрифт:
— Наша шестая дивизия — бормотал он. — Мы из шестой дивизии…
Взгляд девушки блуждал где-то, рассеянный, ее тело, в первый момент такое податливое, стало холодным и недоверчивым. Он знал, что она с нетерпением ждет окончания танца.
— Извините, пожалуйста, — сказал он. — Разучился. И еще эти проклятые сапоги…
Кончиками пальцев она слегка сжала его руку и засмеялась.
— Вы еще очень молоды, — сказала она, не то с сочувствием, не то с осуждением.
Они остановились у двери в маленькую комнату.
— Выпьем? — предложил он.
Она кивнула
— Разрешите? — И не ожидая ответа, поклонился Барбаре.
Они уже ускользали в радостном бегстве. Студент небрежно раскачивал бедрами, крепко прижимая к себе партнершу; он беспрерывно о чем-то говорил, время от времени поблескивая зубами в узкой, жестокой улыбке. Он был красивым хищником, уносящим добычу.
Михал вдруг увидел себя их глазами. Он выпил в одиночестве две рюмки горькой, как хинин, наливки. Зачем он плел эту чепуху? Война вовсе не была увлекательным приключением. Она была сплошной мукой и горечью. В нем не осталось ни следа воинственного пыла. Единственная картина, которая все время к нему возвращалась, — это бесконечный марш по песчаной равнине в неподвижной жаре, в удушливой туче пыли, по краю вздрагивающего вала черного дыма над горящими лесами.
Михал снова потянулся за графином, но задержал руку на его холодном горлышке.
— Нет, — сказал он громко.
Потом повернулся и неожиданно решительным шагом вышел в другую комнату. Все плыло у него перед глазами: танцующие пары, фигуры, примостившиеся на тахте, даже мебель.
Печальная женщина-врач по-прежнему сидела в своем кресле, но уже в окружении нескольких человек. Ее лицо успокоилось и оживилось, на нем блуждала едва уловимая тень улыбки. Она о чем-то говорила, но Михал не слышал ее голоса.
Он подошел к ней все с той же решительностью и низко поклонился.
Она удивленно посмотрела на него и отрицательно покачала головой.
Все вокруг замолчали.
— Не отказывайте мне, — сказал он. — Я очень вас прошу.
— Но я ведь не танцую, — сказала она таким тоном, словно напоминала ему о раз навсегда установленной и очевидной истине.
Он не хотел уступать.
— Сделайте, пожалуйста, исключение для солдата.
Кто-то дернул его за локоть. Это была Кася. Она подняла вверх левую руку, готовую лечь на его плечо.
— Потанцуй со мной.
Когда они оказались в центре комнаты, она приблизила губы к его уху.
— Ты что, не видишь, что она в трауре. У нее погиб муж в сентябре.
Михал пришел в себя.
— Боже, какой я идиот!
Она попробовала его успокоить.
— Ничего не случилось. В конце концов, почему ты должен об этом знать?
Но вдруг Михал расклеился.
— Скажи мне, Кася, почему так получается? Что ни скажу, что ни сделаю, каждый раз попадаю пальцем в небо. Я весь — сплошные солдатские сапоги. Я так хочу, чтобы все было иначе.
Она нежно погладила его по плечу.
— Не преувеличивай. Ты хороший, только слишком много выпил.
— Нет, Кася. Я трезвый. Но у меня ничего не получается. Не могу. Ты знаешь, мне ужасно нравится та черненькая сестра, та…
— Бася?
— Чудесная! — воскликнул он горячо. — Ну и что? Нагнал на нее тоску во время танца, наступил ей на ногу, и она от меня убежала.
— А ты сказал ей, что она тебе нравится?
Он отрицательно покачал головой.
Кася прыснула от смеха. Ее веселость была лишена иронии и была красноречивым подтверждением того, что мир не такой уж сложный и враждебный, как кажется.
— Ты думаешь, я могу еще попытаться? — спросил он с надеждой.
— А ты еще и не пытался.
Приободренный, Михал склонен был теперь более снисходительно взглянуть на себя. Но он не сразу решился снова пригласить Барбару танцевать. Он давал опередить себя и в глубине души чувствовал облегчение, когда чье-нибудь более быстрое решение перечеркивало его колебания. Он еще несколько раз ходил в маленькую комнату выпить рюмочку в случайной компании. Ему казалось, что водка перестала на него действовать.
Только когда он заметил, что шум затихает и многие уже ушли, его охватило нервное беспокойство.
Он нашел Барбару у окна, она разговаривала с Эвой и доктором Новаком. В руках у нее был стакан чаю, который она время от времени медленно подносила к губам и делала маленький глоток. Она явно отдыхала, уже насладившись весельем, успокоившись, охотно покоряясь приливу приближающейся усталости.
Когда он поклонился, она украдкой посмотрела на часы. Ну да. Все начиналось совершенно иначе, чем он себе представлял. Она приняла его приглашение только потому, что прочла в его глазах обиду, страх перед унижением. Он понял это. Он чувствовал это по тому, как старательно ласковы были ее улыбки, по той рассеянности, с которой она отдалась ритму. Но Михал решил бороться. С трудом изобразил он на лице бездумное веселье, пробовал свободно покачивать бедрами. Но слова, которые он должен был произнести, упорно застревали в горле. За спиной у них открывали и закрывали двери, из углов веяло тягостным ожиданием, точно в воздухе висел какой-то огромный зевок.
Михал в отчаянье проглотил слюну.
— Панна Барбара, — сказал он, — вы восхитительны.
Он сразу понял, что не вышло. Услышал это по звуку своего голоса. Он должен был сказать это легко, задиристо, с жестом завоевателя, а у него получилось как просьба. В благодарность за комплимент она слегка сжала его пальцы, но в этом не было никакого тепла.
— Знаете ли вы, что это для меня значит? — впадал он все больше в тон лирической исповеди, хотя прекрасно понимал, что это худший из возможных путей. — Знаете ли вы?
Опять хлопнула дверь. Вокруг суетились, шептались, может быть, выносили или вносили какую-то мебель. Михал не обращал на это внимания.
— Именно сейчас… — продолжал он, — встретить вдруг вас, такое чудо очарования. Теперь, когда я прощаюсь со страной. (Господи! Что я мелю? Это невозможно!) Когда я через несколько дней перейду границу…
Внезапно она отстранила его от себя. Михал заметил, что Барбара не слушает. Расширенными глазами она смотрела куда-то поверх его плеча.
— Боже мой! — воскликнула она.