Мотылек
Шрифт:
Вдруг его охватила тревога, что, прежде чем он туда дойдет, из-за леса появится поезд, остановится, с минуту посопит, как будто ожидая его, а потом равнодушно двинется дальше.
Он не помнил расписания поездов, но хорошо знал механизм неудач, поэтому стал тащить свою поклажу с удвоенной энергией и наконец, тяжело дыша, доплелся до перрона. Темные окна снаружи были затянуты голубоватой пленкой, и только в одном из них, в правой части вокзала, щель в затемнении выдавала теплый свет лампы. Название станции — Бядолины, — написанное
Он толкнул дверь в зал ожидания. Здесь было пусто и темно. Немного света просачивалось лишь через закрытое изнутри газетой окошко кассы. Воняло окурками, грязной одеждой, спертым воздухом, которым пропитались стены. Он положил свои вещи на длинный стол и, подойдя к кассе, постучал в стекло. Там никто даже не шевельнулся. Он постучал еще несколько раз и наконец крикнул «алло!». Неожиданно его крик вызвал в темном зале ожидания скрип и скрежет, а вслед за тем серию обиженных вздохов, стонов и приглушенных покашливаний. Над столом появился какой-то неясный силуэт — сгорбленные плечи, бледное пятно лица.
— Теперича не откроет, — сказал охрипший голос. — Сегодня уже билетов не продают.
Опять послышалась шумная возня. Человек на лавке укладывался, что-то бормоча и шелестя бумагой.
— Не скажете ли вы, когда идет следующий поезд на Краков? — спросил Михал, подходя ближе к столу.
— Аж в пять, — ответил тот неохотно.
Михал с досадой ощутил всю бессмысленность своей спешки и угнетающую массу бесполезного времени перед собой. Он не хотел мириться с этим.
— За всю ночь ни одного поезда? — спросил он недоверчиво.
— Идет скорый из Пшемысля, десять тридцать семь, но не останавливается.
— А может быть, какой-нибудь товарный? — продолжал он надеяться.
Ответом ему был лишь кашель из-под стола да мокрый звук плевка.
Михал стал ходить по темной комнате. Он уже остыл, и теперь ему было холодно. Даже изнутри его наполнял холод. Часы, когда он посмотрел на них у окошка кассы, показывали девять. Он подумал, что через час у матери начнутся муки тревоги и что он не сможет ничем ей помочь. «Но ведь это не моя вина, — думал он в бессильном гневе. — Я ведь совсем не хочу ее волновать».
Он продолжал ходить нервной, подпрыгивающей походкой, сгорбившись, чтобы сохранить в себе хоть немного тепла. Время от времени он останавливался у окна, за которым ничего не происходило. Гладкий перрон, черное дерево с преувеличенно выгнутыми и словно отполированными толстыми ветвями, поблескивающие нити рельсов, продолговатая призма гравия за путями, прикрытая сверху снеговой периной, а возле стены — пустые тачки с торчащими из них рукоятками лопат. Все абсолютно неподвижное, словно поставленное на века вместе с густыми, четко нарисованными тенями.
Михал решил не смотреть на часы и ни о чем не думать. Это его решение имело совершенно обратные последствия. Он представил себе
Тюремная камера представляла собой менее горестную картину. Молодость никогда не бывает совершенно беззащитной. Он знал, что и сестра острее чувствует страдание матери, чем собственное. Именно эта комната с некрасивой мебелью была для них общим источником боли.
«Как легко жить без привязанностей, — думал он. — Как птицы на ветке. Близкие люди должны быть как птицы, которые случайно сели на одну ветку, чтобы через минуту разлететься в разные стороны». Он помнил имя поэта, который это сказал. Ашвагхоша. Буддийский монах. Он не мог точно вспомнить строчки, но перед его глазами стояла картина, вызванная прочитанным: черное дерево на фоне вечернего неба и черные птицы, тяжело взлетающие с голых ветвей. Наверно, вороны. Так он себе это представлял и уже не мог иначе, хотя и мечтал о равнодушии.
— Вы хоть бы сели.
Он забыл о человеке на лавке. Наверно, он мешает ему спать. Он подошел к нему. Неясное лицо опять появилось над столом. Михал колебался, сесть ли ему, но так и не решился. Ему казалось, что в этой ходьбе он обрел какое-то равновесие и что всякая перемена может привести только к худшему.
Человек вытащил руки из-под пальто, которым был накрыт, и начал ощупывать лежащий на столе мешок.
— На продажу? — спросил он.
— Нет. Не торгую.
— А что везете?
— Ничего. Тряпки. Переезжаю. — Вдруг он почувствовал, что этот разговор приносит ему успокоение. — Немцы выбросили меня из поезда, — продолжал он. — Перед станцией. Поезд остановился в поле неизвестно почему.
— Ну, — буркнул флегматично незнакомец. — Семафор там. Путь был поврежден.
— Кабы у вас была водка, — сказал он через некоторое время, — я бы купил. Или табак. Обратно бы взял, к примеру, кентук.
— Не торгую. Это тряпки.
— Садитесь.
Михал неохотно сел на край лавки.
— Холодно, — сказал он.
— Знаете что? Снимите сапоги и оберните ноги бумагой. Там, в углу, в корзине, есть старые газеты. И пальто тоже снимите. Накройтесь им, так же как я.
— Не надо. Все будет в порядке.
Михал дрожал от холода и уже не мог решиться сделать малейшее движение. Кашляя и бормоча, незнакомец вертелся под своим бесформенным «одеялом» (по всей вероятности, это была старая железнодорожная шинель). Через некоторое время он осторожно коснулся руки Михала.
— Нате, скрутите себе. — Он протянул ему открытую металлическую коробку. Табак был на ощупь влажный. Сверху лежало несколько измятых листков папиросной бумаги.