Мой адрес Советский Союз

Воронцова Екатерина

– Катька! Вставай! Сегодня в клубе ёлка, всех пускают!

Меня тормошила Людка. Она вообще вставала раньше меня, а мне утром всегда хотелось поспать.

– Ёлка в клубе?! Врёшь! Кто тебе сказал?

– Мне Гутька сказала, она уже пошла. Малышню пускают в двенадцать дня, а потом там взрослые будут Новый год встречать.

Боже мой! Ёлка в клубе!!! Сна как не бывало. Состояние было лихорадочное: что надеть, когда пойти, что вообще надо, чтобы туда пустили? Наконец пошли. Народу в клубе было полно, но я вдруг никого не стала замечать, я увидела главное. Ёлка была большая, до потолка и живая. От неё исходили едва слышимые звуки, которых я больше никогда в жизни не слышала. То ли шелест, то ли шёпот, но это были живые звуки! Воспринимался

этот шелест-шёпот тоже не ушами, а чем-то другим, может, сердцем, а, может, вообще всем существом моим. Игрушки были настоящие, они блестели и слегка покачивались на ветках. Я стояла, разинув рот, поражённая такой красотой в самое сердце. Мне казалось, что я могу простоять так, слушая этот шелест, целый год до следующей ёлки.

– Дед Мороз пришёл! Дед Мороз пришёл!

Начались суета, толкотня. Я не верила своим глазам. В клуб и правда заходил дед с белой бородой, в очках, в красном халате и с большим мешком через плечо. Он что-то говорил, все кричали, хлопали в ладоши. Я стояла просто парализованная всем происходящим. Но чудеса на этом не закончились.

– Ну-ка, Катя, иди-ка сюда. А скажи-ка мне, Катя, знаешь ли ты какое-нибудь стихотворение?

– Знаю.

Я просто оцепенела. Оказывается, Дед Мороз знает, как меня зовут!

– Ну-ка, вставай сюда, чтобы тебя все видели и слышали.

Дед Мороз поставил меня на стул посередине клуба. Я рассказала какое-то стихотворение. Хорошо, что я знала их несколько.

– Вот молодец, Катя! На тебе за это!

Дед Мороз выудил из мешка пачку вафлей. Ну, тут уж я просто обалдела от счастья. Даже дома я долго не могла прийти в себя. Помогла мне Людка:

– А ты знаешь, кто был Дедом Морозом-то?

– Как кто? Дед Мороз.

– Ну, ты и дурочка!.. Да Гутька наша была.

– Врёшь! Как это Гутька могла быть Дедом Морозом?

– Ну так, надела халат, бороду прицепила, шапку одела. Вот и всё. А ты чё думала? Настоящий, што ли, Дед-то Мороз был?

– Конечно, настоящий.

– Ну сама спроси у Гутьки, когда придёт.

Я не могла поверить. Неужели правда? Неужели меня так надурили запросто? С этими мыслями я заснула. Гутька пришла поздно, она уже была взрослая. Я сегодня тоже немного повзрослела.

Был обыкновенный зимний вечер, даже не вечер ещё, а так, сумерки. Мама пряла шерсть и рассказывала всякие истории из своей жизни. Вообще, я не помню, чтобы мама когда-нибудь сидела без работы. Она всегда была чем-нибудь занята. Сегодня она рассказывала, как жила в детстве. Мама была старшей из десяти детей. Отец её в Первую мировую войну потерял одну ногу и ходил на деревяшке вместо одной ноги, поэтому работник из него был слабый. С ними жили дед Лука Петрович и бабушка Агриппина. Дед звал её Огруш. Семья была большая, поэтому земли им выделили много. Все работали без лени, держали много скота: три лошади, три коровы, больше десятка овец. Когда свинья приносила приплод в овине, она вместе с выводком зарывалась в солому, поэтому первое время никто не мог определённо сказать, сколько там было поросят. На праздник их вылавливали по одному в соломе и зажаривали молочненького поросёночка в русской печи. Кроме того, всякой мелочи было полно: куры, гуси. Семья жила зажиточно. Поэтому мама с детства усвоила, что для того чтобы жить в достатке, нужно работать, работать и работать. Причём работа прочно ассоциировалась с крестьянским трудом. Это стало её сутью, её миропониманием, её стилем жизни. Всё базировалось на этом мироустройстве, и всё оценивалось через эту призму. Когда началось раскулачивание, семью мамину не тронули, так как трудились они исключительно сами. Но в колхоз загонять всё равно стали. Они долго не хотели вступать, но им перестали продавать в лавке керосин, соль и другие необходимые в хозяйстве вещи, не хотели принимать детей в школу, и в конце концов семья сдалась. Так мои предки приобщились к прогрессу, который внедрялся в российскую деревню и который покорёжил эту деревню беспощадно.

Проворно

навивалась нить на веретено, так же бесконечно лился мамин рассказ. Это мирное течение вечера прервал стук в сенях. Мама отложила прялку, вышла в сени.

– Кто там?

– Лиза, открой, это я, Евгенья. За мной Леонид гонится.

– Ой, матушка, сейчас-сейчас!

Мама быстро отодвинула засов и так же быстро его задвинула, когда Евгенья оказалась в сенях.

– Батюшки! Да ты раздетая совсем! Пошли скорее, простынешь ведь.

– Евгенья была матерью Грапки и Маруськи. Леонид, её муж, был мужик работящий и весёлый. Но когда он выпивал лишнего, в нём просыпалась самая тёмная сторона души русской. Он бил жену смертным боем, без жалости и пощады. Все соседи об этом знали и прятали её у себя в такие моменты. Евгенью трясло от страха и холода, на дворе стояла зима.

– Айда, поешь маленько. Суп сейчас разогрею. Горяченького-то хорошо, а то замёрзла совсем.

– Да нет, Лиза, спасибо. Какой суп, ничего не хочу. Ты меня положь спать куда-нибудь, чтобы он меня не нашёл.

– Ложись вон с девками на полати, к детям-то не полезет.

– Ладно, Лиза, спасибо тебе.

– Девки, ложитесь-ка спать. На полатях сегодня будете.

Мы с Людкой без споров полезли на полати, Евгенья пристроилась с нами. Только мама выключила свет, как в сенях раздался грохот. Открывать пошёл папа.

– Кто там?

– Яша, открой, это Леонид.

– Дак чё тебе надо так поздно-то? Завтра уж приходи.

– Ты што, соседу не хочешь открыть?! Я щас дверь вышибу к… матери!

– Ты не буянь-ка, заходи уж.

– Евгенья у вас?

Тут вступила мама.

– Да ты чё, Леонид, какая Евгенья? Ночь на дворе, мы уж спим давно.

– Врёшь! Только что у вас свет горел, я сам видел!

Леонид сидел на лавке на кухне и скрипел зубами. Мы все трое не дышали на полатях.

– Леонид, ты не матерись-ка, у нас девки спят, напугаешь. Давай, завтра приходи, мы с тобой выпьем, вспомним фронт.

– Ты мне, Яша, зубы не заговаривай, я знаю, что Евгенья у вас. Она на полатях лежит.

– Леонид, там Людка с Катькой спят.

Но Леонид уже поднимался по ступенькам. Мы завизжали изо всех сил.

– Ну-ка, ну-ка! Чё, драться с тобой, што ли? Не лезь, говорю, к девкам!

– Ладно! Ну, придёшь домой всё равно! Я тебе…

Леонид ушёл. Да… Встряска была что надо! Наш папа был человеком абсолютно мирным. Когда выпьет – потихоньку засыпает в уголке, и всё. Ему даже мама выволочку делала, что от него никакого веселья на празднике. А тут такое! Нас с Людкой ещё долго трясло. Евгенью переложили на кровать. Наконец все заснули.

– Пошли на каталках кататься!

– На Иванову гору?

– Ну да! Там уже все наши катаются!

Каталки были сделаны из узких металлических труб. У них были полозья, ручка и больше ничего. Каталки были легче, чем санки, и удобнее в обращении. Катались на них стоя. При необходимости можно было с помощью ноги ускориться или притормозить. Нижняя часть трубы, служившая полозьями, была раскатана до зеркального блеска. Каталка была у каждого своя. День был солнечный, морозный, снег на горе укатанный, плотный. Каталось хорошо, разгонялись до больших скоростей. В азарте спускались с горы наперегонки, сталкивались, падали, визжали. Укатали дорогу на Ивановой горе почти до ледового состояния. Домой пришли уставшие, голодные, мокрые от растаявшего снега и от пота.

Сегодня я летала во сне. Это было очень приятное и очень отчётливое ощущение. Летать было просто. Надо было просто захотеть куда-либо повернуть и летелось туда. Даже руками махать, как птица крыльями, не надо было. Надо было просто хотеть. Леталось всегда на высоте птичьего полёта. И всё, что было на земле, сверху виделось очень отчётливо. Такие сны я помнила в подробностях.

После второго урока нас – всю школу – неожиданно построили на линейку в спортзале. Необыкновенно торжественным и официальным голосом Дора Осиповна заговорила: