Мой ангел злой, моя любовь…
Шрифт:
— Есть ли вести с тех земель у вас? Быть может, мимо когда проходили? — а потом осекся, осознав смысл последних слов Давыдова. Французы и поляки шли от имения. Кто ведает, что они оставили после своего нашествия на имение?
— Спросите прямо — я отвечу, — Давыдов вдруг прищурил глаза, словно раздумывая над чем-то, а потом протянул руку и что-то схватил со стола, что лежало подле бумаг. Будто пряча от взгляда Андрея. — Я слыхал, ваша тетушка, графиня Завьялова, гостила в той усадьбе. Сам ее не видел, по словам чужим говорю. И не могу сказать вам, каково положение дел там ныне, после…
— Я должен ехать туда! — Андрей так резко поднялся с места, что застучало в висках. Совсем как ранее, в первые
— Окрест французов нет, но будьте все же осторожны. Держитесь подальше от дорог и селений. Людей в сопровождение дать не могу.
— У меня есть, — Андрей уже прошел к двери в сени, накидывал на плечи шинель, от волнения не сразу попадая в рукава. — Мой денщик и пара человек из полка. Мне довольно того.
— Я буду проходить к Вязьме. Ищите меня и моих людей в тех землях. А там и армия подойдет, коли таким маршем по следу двинулась, — Давыдов задумался на миг, а потом все же достал из-за спины то, что до того скрывал от взгляда Андрея. — Тут есть кое-что для девицы Шепелевой. Я надеюсь на ваше известное благородство, что вы сохраните чужую тайну, и передадите ей то, что должно быть лишь в ее руках, коли ушло из других.
Андрей сам не мог объяснить, зачем сбросил половинку платка, закрывающего от его обзора дар для Анны от Давыдова, невзирая на то, что сердце замерло тревожно в тот миг, когда в его руку легла эта тяжесть. У него в ладони лежал небольшой портрет-гравюра в изящной рамке из серебра. На Андрея с гравюры смотрела Анна с легкой улыбкой на губах, прижимая к корсажу платья розу на длинном стебле. Мастер искусно передал каждую черту ее прелестного лица, каждую линию тела, угадываемую под тонкой тканью платья.
Этот портрет был украден. Он должен был быть украден вместе с остальными ценностями из Милорадово. Разве может быть иначе? Но портрет лежал на тонкой подложке из писем, и тем же самым почерком было выведено в нижнем углу: «Ma bien-aim'e Aniela» [415] .
— Коли Анна Михайловна спросит… коли спросит о нем, — прошептал Давыдов. — То слову своему я верен. Она просила за него, и я не мог… отпустил живым. Ее глаза так и стоят перед мной, когда она просила. Оттого и не сумел выстрелить… отпустил и в этот раз… Только обещайте, что будете молчать о том. Сами понимаете — честь девицы! Иному бы и не доверил. Только вам, зная вашу натуру…
415
Моя возлюбленная Аннеля (фр.)
Андрей хотел сперва спросить подробности этой истории, узнать, о чем толкует Давыдов, хотя очевидность ее так и жгла руку ныне, когда он заворачивал в платок портрет и чужие письма. Письма, которые были адресованы той, кого он считал своей. Ее портрет, отданный другому. Нет, этого быть не может! Андрей сжал крепче сверток. Так, что края рамки больно впились в кожу ладони.
Морозный осенний воздух ударил в лицо, когда он вышел из темных сеней на залитый лунным светом двор. Знакомые звезды, которых он так часто спрашивал о судьбе Анны, молча подмигивали ему с высоты ночного неба. Словно смеялись над ним, над его болью, свернувшейся клубком прямо под ребрами.
Маленький отряд Андрея уже был готов выехать из села, когда легкий шум, донесший до его уха от привязи, заставил его задержаться. Маленькая хрупкая лошадка упала на пожухлые листья и редкий снег, дышала с шумом, с явным усилием хватаясь за ускользающую из ее тела жизнь.
— Надоть бы прибить, — покачал головой знакомый Андрею мужик, проводивший его
— Надоть бы прибить, — снова повторил крестьянин, кусая ус, пытаясь скрыть свою горечь от того, что лошадка все же не сумела выправиться, не выдержало ее маленькое сердечко.
Андрей смотрел в глаза Фудре поверх дула пистолета, но видел только белоснежное поле в Милорадово, тонкую фигурку в васильковом жакете и такого же цвета шляпке с длинным газовым шарфом на высокой тулье, подол амазонки, развевающийся на ветру. Самое начало… зима этого года, когда он так неосторожно позволил себе пробиться к своему сердцу, а потом и вовсе взять в маленькие ладошки.
Он не смог этого сделать. Не смог нажать на курок самому себе на удивление. Отдал пистолет Прохору и отошел к своему коню, вздрогнув, когда ночную тишину разорвал звук выстрела. Все было кончено… Tout est fini! [416] Кончено!
Но после, когда ехали легким шагом через лес или пускали рысью коней на открытом поле, Андрей уже стал сомневаться в том, что узнал. Он вспоминал каждый миг, каждый жест, каждое слово. Рождественский бал, а потом и Святки, когда приезжали ряженые. Аккуратную родинку между хрупкими лопатками и обтянутый тонким шелком стан, каждый изгиб которого помнили его пальцы. Ее глаза, когда она стояла напротив него в оранжерее, блестевшие от невыплаканных слез. Ее губы, которые она подставляла так смело тогда в лесу, после той дуэли с гусаром. Ее кожу, теплоту и бархатистость которой он помнил так явственно.
416
Все кончено! (фр.)
Андрей воскрешал в памяти раз за разом все их разговоры, каждое слово, что сорвалось с ее губ, и понимал, что среди нет самого главного для него. Анна никогда не говорила ему, что любит. Никогда. Даже в те моменты, когда, казалось бы, они должны рваться с губ, от самого сердца идти. Никогда не говорила…
Но разве можно так касаться и так целовать и не любить? Разве можно отдать самое дорогое, что есть у девицы, если только не во имя любви? А потом хмурился, вспоминая, что не по своей воле Анна отдала свою невинность, что сам заставил ее принять свою руку и сердце, закрыв ей все пути к отступлению. Нет, говорил он себе, понукая коня идти быстрее по заметенному редким снегом лугу, нет, лучше не думать покамест о том. Не думать покамест…
На рассвете въехали в знакомые до боли места, поехали вдоль дороги, ведущей к тракту от земель Голицына, Шепелевых, Павлишиных и его тетушки. Оставшиеся версты преодолели едва ли не галопом, опасаясь попасться на глаза французам. Хотя за все расстояние, что они миновали за ночь и часть утра, ни единой души не довелось встретить. Только пустые деревни порой да трупы людские или скота на обочине дорог.
Андрей выдохнул с облечением, когда завернув на знакомую ему аллею, вскоре разглядел дом между темными стволами лип. Не почерневший от пожара, не разрушенный артиллерией, а целый на вид, белеющий издалека толстыми колоннами на крыльце. Только перевернутая телега на въезде в аллею с дороги, ведущей от ворот имения, говорила о том, что здесь недавно было неспокойно, и от этого вида снова стала закручиваться в груди змейка страха. Ее кольца сжали сильнее, когда подъехав еще ближе к подъездной площадке, Андрей заметил разбитые стекла в оранжерее, пристроенной к дому, покосившиеся ставни на некоторых окнах второго этажа, листву на крыльце дома и на подъездной площадке, которую давно не сметала метла дворника.